Магон улыбнулся.

– Кстати о вине, высокородный. У меня есть несколько амфор, содержимое которых, я уверен, не оскорбит даже твой всем известный вкус. Прошу тебя поужинать сегодня со мной.

– С величайшим удовольствием, – заверил его Хай.

* * *

Вино оказалось приличным, и после еды Хай и Танит спели для гостей. Это была забавная порнографическая песня, сочиненная Хаем, любовный дуэт Баала и Астарты. Танит правильным чистым голосом исполнила партию богини, подчеркивая наиболее неприличные и двусмысленные места тем, что скромно опускала ресницы, а гости вопили от восторга и колотили по столу пустыми чашами. Хай не обратил внимания на просьбы повторить исполнение и, отложив лиру, перешел к серьезным делам. Он говорил о предстоящем сражении, предостерегая Магона и военачальников от недооценки противника.

– Я чуть не заплатил дорогую цену за эту ошибку, – сказал он им. – Я собирался со всеми своими силами обрушиться на их центр – ведь он оказался податливым, как тесто. Я почуял возможность победить одним ударом, прорвать центр и разделить их надвое. – Хай помолчал и сделал знак солнца. – Хвала Баалу, за мгновение до того, как отдать приказ о наступлении, я получил предостережение богов. – Все сделали серьезные лица, а некоторые повторили знак солнца. Хай продолжил: – Я взглянул на фланги противника, которые, естественно, оказались с двух сторон от меня, и увидел, что они недвижно стоят. Мне показалось, что там собраны лучшие войска противника, и я вдруг вспомнил Канны. Вспомнил, как Ганнибал поймал в ловушку римского консула. – Хай неожиданно смолк, и у него на лице появилось удивленное выражение. – Канны! Ганнибал! – Он ясно вспомнил глиняный ящик с фишками, изображавшими положение войск под Каннами. Вспомнил собственную лекцию, внимательно слушающего черного человека. – Тимон! – прошептал он. – Это Тимон. Наверняка!

Вокруг раскинулась его армия. Огромное сборище черных людей, голодных, встревоженных, беспокойных в ночи. На южных берегах большой реки, как огромные цветы, расцвели костры, и ночное небо приобрело оранжевый цвет. Костры разжигали для тепла, пищи не было. Они не ели уже два дня, после того как сожгли их обоз.

Тимон молча ходил среди своих людей и видел, как они жмутся к огню. От голода они мерзли, перешептывались и стонали, лагерь гудел, как потревоженный улей диких пчел.

Он ненавидел их. Рабы, слабаки. Один из пятидесяти мужчина, один из ста воин. Ему нужно копье, а они гнилой прут. Они медлительны и неуклюжи в своих ответах на стремительные удары врага. Пятьдесят рабов не справятся с одним великолепным воином из тех, что противостоят ему. Ему нужны люди его родного племени. Он научит их всему, что узнал сам, даст им цель, внушит свои мечты о судьбе и мести.

Он постоял на берегу реки, глядя на блестящий черный поток. На поверхности воды плясали отражения звезд, а на отмелях виднелись водовороты и завихрения, словно в глубине ворочалось неведомое чудовище.

В трехстах шагах от Тимона, на середине реки, темнел небольшой остров. Весной вода затопляла его, покрывая толстым слоем бурелома и спутанных стеблей папируса. Это была первая ступень брода. Здесь он закрепит веревки из коры, которые сейчас плетут его люди. Он протянет веревки на рассвете и попробует завершить переправу в один день. Он знал, возможны тяжелые потери. Его люди ослабли от голода и ран, устали, веревки из коры непрочны, течение стремительно и коварно, а враг быстр и безжалостен.

Тимон пошел вниз по течению, миновал часовых, негромко поговорил с ними, несколько раз наклонился, осматривая большие груды веревок из коры, уже лежавшие на берегу, и наконец вернулся в лагерь.

Ниже по течению, в тысяче шагов – в римской миле, теперь Тимон это знал, – был Сетт. На стенах горели факелы, и в их свете Тимон видел непрерывно расхаживавших часовых.

На реке, на глубоком месте, стояли на якоре галеры речного дозора. С поднятыми из воды веслами и свернутыми парусами они походили на ящеров, и Тимон с беспокойством посматривал на них. Он никогда не видел боевых кораблей в действии и не знал, чего от них ожидать. Когда Хай Бен-Амон рассказывал о морских сражениях римлян, греков и карфагенян, Тимон почти не слушал. Теперь он об этом пожалел. Ему хотелось хотя бы приблизительно знать, какую угрозу могут представлять при переправе эти странные корабли.

По воде до него доносились слабые звуки голосов. Слов он не разбирал, но знакомые звуки пунического языка разожгли его ненависть. Он слушал и чувствовал, как ненависть подступает к горлу. Ему хотелось броситься на них, уничтожить – всех. Уничтожить всякий след, всякое воспоминание об этих светлокожих людях вместе с их знаниями, силой, чуждыми богами и чудовищной жестокостью.

Стоя в темноте и глядя на крепость, слушая голоса в ночи, он вспоминал свою женщину, вспоминал, как ее изуродованное тело волочилось, подскакивая, по жесткой земле, вспоминал вопли рабов в бараках Хилии, запах их тел, свист и прикосновение хлыста, страшную тяжесть цепей, обжигающий жар подземелья, голоса надсмотрщиков – от тысяч подобных воспоминаний его мозг пылал. Тимон, растирая грубые мозоли от цепей на руках, смотрел на врага, и в глубине его души, угрожая затмить рассудок, горела ненависть, подобная раскаленной лаве действующего вулкана.

Он хотел обрушить на них свою армию. Истребить их, стереть все их следы.

Тимон с удивлением обнаружил, что дрожит. Его трясло. С огромным усилием воли он справился с собой. В прохладном ночном воздухе на его лице и теле выступил пот, остро пахнущий пот ненависти.

«Мое время еще не пришло, – подумал Тимон. – Но оно придет».

Кто-то шевельнулся рядом с ним в темноте, и он обернулся.

– Зама? – спросил он, и один из его командиров негромко ответил:

– Светает.

– Да, – кивнул Тимон. – Пора начинать.

Танит любовно заплела Хаю бороду, потом подогнула ее под подбородок и укрепила, так чтобы та не цеплялась за нагрудник и не давала врагу возможности ухватиться.

За работой она шептала ласковые слова, слова нежности бездетной женщины, говорящей с возлюбленным, как со своим ребенком. Хай спокойно сидел на постели, наслаждаясь проворными мягкими прикосновениями ее рук, тихими любовными речами; все это ничуть не вязалось с жестокостями, которые готовил день. Когда Танит встала, чтобы принести его тяжелый нагрудник, он испытал острое чувство утраты.

Она помогла ему одеться, наклонилась и завязала ремешки поножей, повозилась с полами его плаща, и, хотя она улыбалась, Хай слышал в ее голосе страх.

Он неловко поцеловал ее, и железо смяло ее грудь. Она попыталась освободиться, потом сдалась и, не обращая внимания на боль, прижалась к нему.

– О Хай, – прошептала она, – мой господин, любовь моя.

Старая жрица откинула тростниковый занавес и вошла в палатку. Она увидела их, прижавшихся друг к другу, забывших обо всем. Айна смотрела на них своими старческими глазами, потом рот ее раскрылся в беззубой улыбке, она молча отступила и опустила занавес на место.