Отношение к нашей стране даже в ее тогдашнем уродливом виде было у Якобсона реализацией найденной им метафоры: “Россия – мать. Чехия – первая любовь. Франция – прекрасная любовница. Америка – брак по расчету”, – так обозначал он свои перемещения по Земному шару. Что тут скажешь: мать по определению неподсудна, к матери какие могут быть претензии? Она прекрасна, и всё тут.

А Кристина – та родилась в Восточной Польше, к моменту “освобождения” Польши от независимости в 1939 году ей минуло одиннадцать, семья была выслана в Казахстан, ей любить Советский Союз было не за что. Иллюзий она не питала, в отличие от мужа не умилялась, не обольщалась, слежку за собой и Р.О. замечала. Якобсон в Москве был нарасхват, в уникальном качестве “разрешенного международного шпиона” встречался с множеством людей и, естественно, находился всегда под присмотром. Поскольку каждая минута у него бывала расписана, друзей, в том числе нас с Костей, он приглашал к завтраку, ранним утром до начала рабочего дня. В это время, с восьми до девяти утра, ресторан гостиницы “Украина” (или в другой приезд – “Москва”) бывал почти пуст, однако за одним из ближайших (но нет, не за соседним) столиком всякий раз оказывалась веселая компания, в столь неподходящий час они что-то праздновали и всё щелкали фотоаппаратами. Роман отказывался верить, что это снимали, даже не особо скрываясь, его и его гостей. Когда мы возвращались из Тбилиси в Москву, за спиной у него и Кристины помещались два молодых человека, удивительно друг на друга похожих, а третье кресло – единственное свободное место в самолете – оставалось пустым. В том же ряду через проход маялась бабушка с немаленьким вертлявым ребеночком на коленях и все просила кого-нибудь из парней поменяться с нею местами, чтобы ей отсадить непоседу. Молодые люди в ответ тупо мотали башками и прикладывали руки к сердцу в знак извинения: ну никак, мол, при всем желании, нет такой возможности. Настырная бабушка призвала в помощь стюардессу, та высказалась в смысле “занимайте места согласно купленным билетам”. “Неужто не ясно, что ребята на работе: следят за нами, слушают, записывают, готовят отчет”, – прокомментировала в полный голос Кристина. Стюардесса и парни промолчали, сделав вид, что не расслышали, а бедная бабушка прижала внука к груди и в ужасе от нас отвернулась. Забавно, что при нашей привычке везде видеть государево око опричников случались ошибки и противоположного характера. О прибытии Романа Осиповича в Тбилиси встречавшие рассказывали так: “Появился профессор Якобсон, за ним – двое в штатском” – “Нет, что вы, они как раз наоборот!” – возражали более осведомленные. “Двое в штатском” в данном случае были Константин Богатырев и Борис Успенский – в самом деле, как раз наоборот.

Благодаря Кристине удалось частично осуществить мой безумный план: протянуть ниточку от Романа Якобсона к Виктору Шкловскому. Я повела к В.Б. Кристину.

Встреча была короткая и для главного действующего лица неожиданная. Мы о своем приходе не стали предупреждать: до последней минуты я опасалась, что Кристина не решится на такое дерзкое отступление от семейной лояльности, а пообещать и не явиться означало бы нанести В.Б. новую обиду. Обе мы втайне слегка надеялись, что не застанем его дома: и возможность не упущена (для Кристины), и моя совесть будет чиста – все-таки попыталась осуществить задуманное.

В ту пору подъезды не запирались, мы поднялись на лифте, я нажала звонок на знакомой двери, она тут же распахнулась. На пороге возник В.Б. Незабытое “дядя Витя” повисло у меня на языке, но я вовремя его проглотила.

– Виктор Борисович, это Кристина Поморска. – Вижу, что имя ему ничего не говорит, поясняю: – Жена Романа, – и, мгновенно испугавшись, что опять впала в амикошонство, после ощутимой паузы заканчиваю: – Осиповича.

Замолкаю, изумляясь собственной смелости. Но и они оба молчат.

– Роман знает, что вы красивая? – наконец осведомляется В.Б.

Отступает, молча приглашая войти в квартиру, я делаю шаг вперед, Кристина остается на месте, В.Б. выходит на площадку. Так они и беседовали: стоя, на лестничной клетке, загнанные в клетку непонимания, разрыва тесных связей, дружбой-враждой, амбивалентностью запутанных отношений, опасаясь каждый своего: Кристина – гнева Романа, В.Б. – слишком откровенного шага к примирению, отказа на предложение переступить порог его дома, а быть может, того проще – непредсказуемой реакции Серафимы. Разговор и дальше не был содержательным: дежурные вопросы-ответы о том, кто над чем работает, о впечатлениях от Москвы, о путешествии. Имя Якобсона после первой реплики не прозвучало ни разу. Однако, обмениваясь незначительной информацией и произнося дежурные слова, В.Б. и Кристина откровенно и пристально, с жадным любопытством разглядывают, изучают друг друга, бессчетное количество мгновенных снимков отщелкивает зрительная память каждого. Увидев, запечатлев, Кристина вежливо прощается. В.Б. передает приветы моим родителям и всем Богатыревым, но – нет, не Роману. Я вызываю лифт, В.Б. затворяет свою дверь.

Молча и старательно избегая глядеть друг на друга (что нам мешало: разочарование от бессодержательности беседы? Незначительности, будничности встречи? Чувство вины? Ощущение совершенной ошибки? Страх перед неминуемым скандалом?), мы с Кристиной проходим короткий отрезок пути от дома Шкловского, “старого писательского”, как его называют в округе, до нашего, который именуется “новым писательским”.

– Ну как? – спрашиваю, прежде чем повернуть ключ и открыть дверь нашей квартиры.

– У тебя слишком много совести, – мягко и непонятно отзывается Кристина. Пытаюсь угадать, чего тут больше: одобрения или осуждения. Не успеваю. Дверь распахивается, и я оказываюсь лицом к лицу с Романом.

О том, каков в гневе Виктор Шкловский, красочно рассказал Бенедикт Сарнов, о том, каков – если не в гневе, то в обиде – Роман Якобсон, я и сама к тому времени знала.

Во время путешествия по Грузии нас повезли взглянуть на некое важное с исторической точки зрения место. Дорога предстояла неблизкая, выехать следовало пораньше, и мы сполна глотнули остроты и вкуса утренней свежести в горах. Пейзажи по пути открывались красоты невиданной, день, разгораясь, как и положено в Грузии в начале сентября, сиял, и мы то и дело просили выпустить нас на волю подышать воздухом, полюбоваться видом, сделать фотографии, а потом не спешили возвращаться в тесноту перегруженной машины. Задремавшему Роману вскоре надоели постоянные задержки, наскучило переходить от сна к яви, он стал понукать водителя и подгонять нас:

– Пора-пора, поехали, опоздаем, закроют.

Исторически важный объект оказался гладкой возвышенностью, покрытой реденьким одеяльцем выжженной травы и усеянной исторически важными обломками, на которых, согласно преданиям, располагались некогда юноши, внимавшие мудрецам и, естественно, сами мудрецы, короче – древнейшей классной комнатой, где, в отличие от современных учебных помещений, силы телесные и умственные поддерживались молодым вином – углубление, вырытое в земле для объемистой амфоры, находилось тут же. Мы осмотрелись, выслушали исторический комментарий, удивились, восхитились, что-то сфотографировали. Затем разулись, глотнули (нет, не вина, а тепловатого кофе из термоса) и обнаружили, что делать нам нечего: изумительные пейзажи остались позади, утренняя прохлада испарилась, укрыться от жары было негде. Тут и дернуло меня невинным тоном прилежной студентки осведомиться: