– Вы унесли кровать из комнаты, – даже не вопросительно, а утвердительно сказала та, что постарше.

– Ну да. Это запрещено?

– Нет, но зачем вы это сделали?

– Мы семья.

На лице горничной отразилось еще более сильное недоумение:

– А зачем вместе спать?

Тут уже остолбенела я. И ляпнула первое, что пришло в голову:

– Здесь есть балкон и собственная ванная комната. И вид на горы.

Женщина задумчиво покивала головой и удалилась, унося выражение неодобрения на лице за пределы квартиры.

Позже мне объяснили: спать в одной спальне в Корее принято дома, но не в отеле – считается, что там каждый из супругов должен проводить ночи строго на своей кровати. Получалось, что перемещением кровати из одного пространства в другое мы с мужем бессовестно попрали устои корейского общества. Хотя меня гораздо более сильно заботил тот факт, что в процессе перестановок мы прилично продрали ножкой кровати тоненький бумажный линолеум.

Порча корейского имущества обошлась без последствий, хотя на этот счет на стенке квартиры, все шкафы и шкафчики которой были плотно заклеены матовым пластиком, висела угрожающая инструкция, из которой следовало, что нарушать герметичность пластика ни в коем случае нельзя – штраф. За поврежденную или засоренную сантехнику – штраф. За поцарапанные оконные рамы – штраф. За утерю ключа – штраф.

Пользоваться кухней было тоже нельзя: в столешнице, затянутой все тем же пластиком, зияли дыры для плиты и раковины, но сами они отсутствовали.

Зато имелся вмонтированный в стену впечатляющих размеров пульт. Он программировал электричество, громкость дверного звонка, температуру воды в душевых кабинах, направление потоков кондиционера, заводил будильник, открывал и закрывал электронный замок входной двери и вызывал прямо из гостиной лифт. Если бы в квартире имелись плита и посудомоечная машина, не исключаю, что и на этот счет пульт имел бы отдельную кнопку. При этом на протяжении нескольких дней подряд мы находили входную дверь открытой: видимо, местные горничные умели управляться с корейской электроникой ничуть не лучше нас самих.

Апофеозом корейской технической мысли был огромный аквариум в пресс-центре, в котором плавали, шевеля плавниками, хвостами и открывая рты, громадные, с гигантского карпа величиной рыбы-роботы. Шкура у них была прозрачной, и можно было в деталях рассмотреть всю полупроводниковую начинку разноцветных чудовищ.

Самой неприятной штукой Олимпиады оказался гуляющий по Пхенчхану желудочный вирус. Оргкомитет каждый день публиковал релиз о количестве заболевших и обратившихся за помощью к местным врачам. Число инфицированных быстро перевалило за сотню и продолжало увеличиваться.

Причина бедствия стала очевидной быстро: корейцы установили во всех временных пресс-центрах бойлеры для приготовления кофе и чая. Высокие блестящие цилиндры были снабжены пультами управления, но почему-то организаторам не пришло в голову проставить температуру кипения. Вода нагревалась градусов до семидесяти, после чего кипятильник отключался. По факту горячая вода оставалась сырой. Достаточно было пару раз отхлебнуть из котелка, и, как быстро научились шутить пострадавшие: «Добро пожаловать в клуб засранцев».

Впрочем, этому быстро нашлось противоядие: корейский «доширак», который бесплатно предоставляли журналистам в пресс-центрах, содержал совершенно смертельное для любой заразы количество жгучего перца. Впору было беспокоиться не о расстройстве желудка, а о язве.

* * *

В верхнем олимпийском кластере царил немыслимый, убийственный холод. Журналисты по долгу службы безропотно спускались из относительно теплого пресс-центра в огороженную барьерами микст-зону стадиона и мысленно молились, чтобы никто из спортсменов туда ненароком не зашел и не пришлось бы снимать перчатки и заледеневшими пальцами нажимать кнопки диктофонов. Спортсмены точно так же обходили микст-зоны по большой дуге и исчезали в раздевалках – греться. Один из двух тренеров российской сборной по биатлону Николай Загурский как-то заглянул в пресс-центр.

– Вы уж не обижайтесь, но мы строжайше запретили ребятам подходить на улице к прессе. Все общение – только в помещении, если для этого есть возможность. Вы ведь любите выдергивать спортсменов, чтобы они что-то прокомментировали? Сейчас это создает слишком большой риск переохладиться и заболеть, а мы не имеем права рисковать никем из спортсменов – они у нас и так наперечет…

То, что лидеров российской команды лишили участия в Играх, в определенном смысле можно было даже считать благом: по ходу сезона спортсмены выступали так, что становилось ясно: надеяться на то, что на Играх результат окажется иным, уже не приходится. А вот то, что Корея осталась без величайшего биатлониста современности Уле Эйнара Бьорндалена, категорически не укладывалось в сознании.

Собственно, без Бьорндалена остались все мы. Все, кто так или иначе связан с биатлоном, прекрасно понимали, что уход Великого не за горами, более того, были готовы к этому, но в горле стоял комок, и не было слов. Даже странно: за десять лет до Пхенчхана, когда я разговаривала с Бьорндаленом на одном из этапов Кубка мира в австрийском Хохфильцене, он совершенно без надрыва рассуждал о том, что на протяжении достаточно долгого времени собирался объявить крайней точкой спортивной карьеры Игры в Ванкувере. Потом передумал, решил остаться до Игр в Сочи. По его словам, ему просто стало интересно: возможно ли в сорок лет при правильном к себе отношении продолжать показывать высокие результаты?

«Правильное» отношение обернулось для Уле Эйнара за десять последующих лет индивидуальным серебром и эстафетным золотом Ванкувера и еще двумя золотыми олимпийскими медалями Сочи. И десятью высшими титулами, завоеванными на чемпионатах мира. Мир был готов проводить Уле Эйнара в 2014-м, но он остался еще на два года. В биатлонных кругах решение великого норвежца объясняли тем, что Бьорндален якобы дал обещание президенту Международного союза биатлонистов Андерсу Бессебергу не испортить ему грандиозный домашний праздник – мировое первенство-2016 в Холменколлене. Он и не испортил: участвовал во всех гонках и завоевал, помимо эстафетного золота, два индивидуальных серебра и бронзу. И… снова остался в спорте.

Почему же после всех этих неоднократных репетиций завершения великой карьеры было так тяжело смириться с тем, что эпоха Бьорндалена все-таки уходит? Наверное, потому, что завершение карьеры самым выдающимся биатлонистом современности не должно было развиваться по столь дьявольски беспощадному сценарию.

Для того чтобы получить место в олимпийской команде, великому норвежцу нужно было всего один раз попасть в призеры этапа Кубка мира. В любом из индивидуальных стартов. Он не смог. Потом, когда Уле Эйнар официально объявит об уходе, он объяснит свое решение тем, что еще летом у него диагностировали сердечную аритмию, и на семейном совете было решено не играть с огнем. Но в середине января думалось о другом. О том, что спортсмен, сколь бы велик он ни был, очень редко бывает в состоянии осознать, что пора остановиться. Особенно когда его карьера настолько успешна. Любая даже не самая значимая победа заставляет верить, что ты все еще силен и азартен. К тому же человеческая психика устроена таким образом, что в нужный момент охотно обманывает себя. Тем более – в спорте, где признание, что ты слаб, равносильно концу жизни.