это было важно в такое время, как наше, когда все так неустойчиво и мы не знаем, что будет завтра. Женщина же с таким воспитанием не хотела согласиться. Говорила, что это полицейское воспитание, которое годиться разве что для собак. Воспитывать человека на постоянном подозрения, допросах, выбивать у него что-то из головы — это не избавит человека от большей чувствительности, не избавит его от того, что в нем заложено, что он в себе носит. Так они ссорились, женщина, наверное, несколько сгущала краски — женщины иногда охотно это делают, ты их еще не знаешь. Однако правой оказалась она, ибо тот бедняга без отечества, который к ним пришел из Германии и которого они приняли как собственного сына, не выдержал и погиб. Тогда, в тот день, полтора года назад, когда мы здесь встретились, его как раз хоронили. Хоронили его здесь на еврейском кладбище, и я был на этих похоронах. Когда умрут приютившие его люди, никто, пожалуй, и не вспомнит о нем. Никто не положит ему на могилу ни букета, ни памятной доски, разве только еврейская община… Ну, а их сын, сын того пана и пани, этих торговцев?.. — Он задумчиво пожал плечами, посмотрел на землю, потом погасил сигарету и положил руку с большим золотым перстнем снова на газету, лежащую на колене. — Не знаю. Не знаю… Иногда мы задаем себе вопросы, ответ на которые может дать один бог… Как у тебя дела с музыкой? — спросил он и посмотрел на мою черную папку с нотами, которые лежали возле меня сбоку, — как успехи?

— Наверное, хорошие, — кивнул я, — я все еще хожу на Градебную, как и тогда.

— Ты был только что на уроке? — улыбнулся он.

— Не был, — сказал я и невольно улыбнулся.

— Тогда ты то же не был, — улыбнулся он, а я душе снова удивился. Действительно, это было невероятно, он помнил даже это. И тогда я не был на уроке музыки. Я тогда был в смятении из-за случая в парке.

— Тебя опять что-то мучает, — покачал он головой, но его голос звучал ласково, — опять тебя что-то терзает. Или ты ломаешь голову над какой-то загадкой?

Я посмотрел в сторону и сказал, что временами меня все еще кое-что мучает.

— Временами меня кое-что мучает все еще, — пожал я плечами, глядя в сторону. — Разное и все вместе. Но теперь дела обстоят лучше, чем год-два назад, теперь я, пожалуй, стал немного покрепче.

— Иногда человек и не знает, что его мучает, — сказал он и посмотрел на вершины деревьев, — особенно он не знает, когда молод и не очень хорошо кое-что понимает. Что кого мучает, лучше понимают люди, которые прожили какую-то часть жизни. Но посмотри… — Он снова вынул из кармана сигареты и закурил. — Вспомни, что я тебе говорил тогда на прощание? Жизнь ни для кого не легка, это только кажется, что среди нас есть люди, для которых жизнь — игрушка… Ну, может, кто-нибудь и есть, — понравился он, — но для того, кто чуток и умеет подмечать все вокруг себя, жизнь тяжела вдвойне. Чем более чуток человек, тем труднее его жизнь. Если ты скажешь двум людям одно и то же — один улыбнется и махнет рукой, другой от этого сломится, а ты этого даже не узнаешь… Человек должен быть чутким ко многим вещам, например к искусству, к музыке, к окружающему миру, но не должен слишком чувствительно относится к собственной жизни. Ради самого себя он должен уметь от этого защищаться, он должен быть к себе немного суровым, не делать большой трагедии из того, что может его коснуться… Ведь в противном случае на своем жизненном пути ему придется не раз терпеть крушение… Идут опять… — добавил он и быстро посмотрел на часы.

За памятником на дороге, пустой и безлюдной, как ночь, опять появились двое полицейских. Медленно, с саблями у пояса и в шлемах на голове они приближались к памятнику. Он стряхнул пепел, отодвинулся немного от меня и стал смотреть на вершины ближайших деревьев, голова его была немного приподнята, словно он слушал музыку, которая уже звучала. Полицейские за памятником оглядели скамейки, на которых никто не сидел, и мне показалось, что они смотрели внимательнее, чем прежде… Потом они повернули и медленно пошли по той же дороге, по которой пришли. Он смотрел им вслед, наблюдал, как они уходят, исчезают между деревьями, а когда они совсем исчезли опять пододвинулся ко мне.

— Держать себя в узде, укрощать, не выпускать вожжи из рук, — сказал он, — это звучит как в цирке, ну, тогда, скажем, держать себя, как перед оркестром, когда стоишь твердо на собственных ногах с высоко поднятой головой в руках у тебя дирижерская палочка — это немного напоминает танец на острие ножа. Танец на острие ножа… Но с другой стороны, ты должен быть чутким, внимательным, глубоко переживать все, что происходит в окружающем тебя мире и мечтать… Ничего, однако, не поделаешь. А потом человек должен раз и навсегда решить, чего, собственно, он хочет и чего не хочет, чего xочет и чего не хочет достигнуть. Он может решить no-paзному, но лучшее решение то, которое подскажет ему собственное нутро, собственное сердце. Решение, возникающее из его представлений, желаний и мечты, решение, которое он пережил, перечувствовал в самых сокровенным глубинах своей души. Приняв таким образом решение человек должен считаться уже с тем, что он отвечает за последствия этого решения, должен быть готов к этим последствиям и принять их, но то, что он решил именно таким образом, — это хорошо. Тем самым он внутренне справляется с несчастиями, которые жизнь щедро ему дарит и не перестает скупиться до самой его смерти, — и это имеет невероятную ценность для его жизни. Иначе он не перестает топтаться на одном месте, переминается с ноги на ногу, колеблется и, колеблясь, тиранит самого себя, грызет, надламывается, падает и в конце концов ничего путного не может сделать. Его жизнь проходит как печальный сон, и когда он умирает, видит, что зря растратил свою жизнь. Что жизнь шла рядом с ним, а он к ней даже и не прикоснулся. Что, собственно, даже и другим ничего хорошего не сделал, не помог, не принес пользы. И все потому, что принял решение не в соответствии с тем, что