Все представители семейства Самора сгрудились вокруг могилок близких, потчуя друг друга горячей кукурузной кашей и горячим напитком атоле, приготовленным из кукурузной муки, помогая себе таким образом согреться на ночном холоде. Между тем холод с каждым часом становился сильнее. Родня расположилась в строгом соответствии со степенью родства. Почетное место во главе застолья занял Маноло, нынешний глава семейства. Рядом на почетном месте справа от него стояла Эстела, слева – Марипоса. Остальные, человек двенадцать, если не больше, заняли свободное пространство вокруг могил. То и дело раздавались восхищенные возгласы по поводу алтаря, сооруженного Марипосой. Все в один голос выражали восторги, говорили наперебой, что Марипосе, безусловно, удался самый красивый алтарь на всем кладбище, поздравляли с непревзойденным результатом ее усилий.

Марипоса купалась в расточаемых в ее честь похвалах и комплиментах и без конца повторяла, как она счастлива, что семья снова приняла ее в свой круг.

– Ты привезла домой нашу мать, – промолвил Маноло, забыв от волнения и впечатлений от алтаря, сооруженного Марипосой, что вчера благодарил за это же самое Луз. – Она прилетела к себе на родину вместе с бабочками-данаидами. Сестра! Нет слов, которыми мы могли бы выразить тебе свою благодарность. – Этот большой мужчина прослезился и, не стесняясь, вытер огромной ладонью слезы.

– И не только мне, – не без кокетства поправила его Марипоса. – Луз очень мне помогла. – Она оглянулась и с призывной и покровительственной улыбкой посмотрела на дочь, только что не протянула ей руку, как дирижер приглашающе подает руку своей первой скрипке в момент, когда зал рукоплещет, благодарный за исполнение симфонического шедевра.

Помогла? По-мог-ла?! Луз задохнулась… Внутренне ощетинившись, не в силах унять взметнувшееся в душе чувство протеста, она обхватила себя руками. Марипоса подошла к дочери с чашкой горячего атоле в руке для нее, намереваясь сесть рядом. Она продолжала улыбаться, глядя на Луз, и глаза ее в свете свечей переливались, словно драгоценные камни. Королева. Внешностью королева – и заброшена на волне триумфа на королевский трон…

Луз молча взяла свою сумочку и перешла на противоположную сторону могилы, став рядом с Ядирой. Марипоса, растерявшись, стала комкать конец своей шали, делая вид, что пытается поплотнее закутать шею. Она опустила глаза на могилу. От острого глаза Эстелы не ускользнула ни одна мелочь. Она бросила вопросительный взгляд на Луз, но та сделала вид, что не заметила его, и отвела глаза в сторону, растворив свой взгляд в мерцании свечей. Ядира, словно добрый дух, почувствовала нервное напряжение кузины и, набросив на них обеих еще одну теплую шаль сверху, взяла Луз за руку, словно хотела подпитать ее своим теплом и передать ей часть сестринской любви.

Приближалась полночь. Снова зазвучали церковные колокола, призывая души умерших поспешить на их перезвон. Сотни, тысячи свечей горели в темноте, освещая путь усопшим, чтобы их души не заблудились, не сбились с дороги. Все новые и новые свечи вспыхивали в самых разных уголках кладбища. Воистину настоящая феерия огня! Да и само кладбище в это мгновение было похоже на пылающий в ночи остров.

Маноло поднялся с места, и все собравшиеся умолкли и, почтительно склонив головы, приготовились внимать старейшине рода. Маноло начал свой речитатив, похожий на чтение какой-то эпической саги или молитвы. Он говорил слегка нараспев, в холодном воздухе голос его срывался то на теноровые ноты, то начинал басить. Родственники слушали его молча, в благоговейной тишине, закрыв глаза, лишь изредка повторяя за ним рефреном отдельные фрагменты его монолога.

Луз, наклонившись к Ядире, спросила шепотом:

– О чем он говорит? Я не понимаю ни слова!

Ядира придвинулась к ней еще ближе. Вот она, самая ее надежная союзница и подруга, подумала Луз, и ее затопила волна неведомой ей доселе сестринской нежности.

– Дядя Маноло говорит на языке пурепеча. Он говорит о смерти… о чуде возрождения и воскресения. Пурепеча – это древний язык. И многие мексиканцы уже не понимают его. Но дядя Маноло, он ведь не только глава нашей семьи, он еще и старейшина нашей коммуны. Он знает язык предков, понимает его и умеет на нем говорить. А сам язык жив до сих пор только потому, что многие в Мичоакане любят этот язык и даже разговаривают на нем. На языке пурепеча эти люди повествуют нам об истории наших предков. А это очень важно, потому что мы не хотим терять свои корни и свою национальную культуру. – По-английски Ядира говорила совсем неплохо и очень правильно строила речь, местами даже слишком правильно.

Но вот дядя Маноло закончил речь, и повисла торжественная тишина. Он сел, жена сочувственно погладила его по руке, одновременно и утешая, и благодаря за сказанное. А потом началось праздничное застолье. Мужчины разлили по стаканам канью – водку из сахарного тростника, женщины, в свою очередь, приступили к разгрузке своих корзин, в которых под вышитыми салфетками лежало множество самой разнообразной и вкусной снеди. Попутно нарезали хлеб и ломали кукурузные лепешки. Первым делом Эстела взяла пустую тарелку, положила на нее всего понемногу и с величайшим почтением поставила тарелку на могилу свекрови.

– Окажи нам такую милость и отведай наших угощений, – обратилась она к душе Эсперансы.

Застолье пошло своим чередом: ели, пили и одновременно вспоминали истории из жизни усопшей. Негромкие разговоры людей, собравшихся на такие же застолья на других могилах, сливались в один общий гул, висевший над кладбищем. Луз слушала рассказы родни и мысленно склеивала в единое целое разрозненные куски из бабушкиной жизни. Вот кто-то вспомнил, какой была Эсперанса в молодости, еще совсем молоденькой девушкой, а кто-то поведал, как она жила в браке со своим первым мужем, Луисом, как родила ему и воспитывала троих детей – сына Маноло и дочерей Марию и Лусию. Родственники вспоминали, как изменилась жизнь их семей, да и всего крохотного городка, после того как в здешних местах закрыли шахту. Мужчины разъехались на заработки кто куда. Вот и Луис подался в Соединенные Штаты. Работал там по девять месяцев в году, а Эсперанса одна растила троих детей, да еще и вела семейный бизнес – торговала в своем магазинчике. Тогда она и похоронила младшую дочь, которая обрела свой вечный покой здесь, на этом же самом кладбище. Луис накопил достаточно средств, чтобы перевезти семью в Америку, но, к большому сожалению, годом позже погиб на ферме, где он трудился, – несчастный случай.

Все новые истории всплывали в памяти тех, кто собрался в эту ночь помянуть близких, а Луз слушала и думала, что теперь она хорошо понимает, почему люди здесь так свято верят, что душа покинувшего этот мир человека непременно заглянет к ним на огонек и приобщится к их поминальной трапезе. Сама же она знала совсем другую женщину по имени Эсперанса. Можно сказать, ее бабушка прожила еще одну непростую жизнь уже после того, как была перевернута последняя страница в той ее прежней жизни – в Ангангео. Она снова вышла замуж, родила еще одну дочь и сама вырастила свою внучку. Получается, размышляла Луз, что все торжества, которые проходят в День поминовения, высвечивают главное: жизнь и смерть неразделимы, это всего лишь две половинки извечного цикла существования всего живого, и он повторяется бесконечное количество раз, и все длится, и длится, и будет длиться до скончания веков.