Марипоса сидела на могиле матери совершенно убитая. Плечи ее поникли. Вокруг потрескивали догорающие свечи. Она смотрела на Луз пустыми, ничего не выражающими глазами. Лицо ее стало серым, будто его присыпали пеплом. Поверженная королева. Почти казненная…

А Луз, схватив шаль и сумочку, зашагала прочь, не разбирая дороги, переступая через чужие подношения и дары, разбросанные возле соседних могил, лишь бы побыстрее выбраться за кладбищенскую ограду. Она не хочет больше видеть это кладбище. Никогда!

Солнце поднялось выше, а вместе с ним растаяли, словно невидимые духи, и ее надежды на примирение с матерью, которые еще теплились в ее душе накануне. День поминовения – это ведь особое торжество, жизнеутверждающий праздник любви. А Луз сейчас чувствовала, что ее переполняет лишь отчаяние и ненависть. Значит, она только что потерпела поражение, полное и безоговорочное поражение. С чем-то не справилась. С чем?

Все мечты, какими она столько лет грезила о своей матери, рассыпались в прах, превратились в дым и обернулись страшным ночным кошмаром. И, да простит ее бабушка, у нее нет других чувств для Марипосы.

Добравшись до заповедных мест, где бабочки-данаиды зимуют, они устраиваются на ветвях сосен оямель и большую часть времени просто висят на ветках, образуя бесконечные живые гирлянды. Если выглянет солнце, бабочки начинают летать. Но стоит солнцу спрятаться, как они панически возвращаются туда, где сидели, а звук их крыльев – миллионов крыльев порхающих бабочек – очень напоминает шум ветра в лесу.

Часом позже, когда вся семья пошла на торжественную утреннюю мессу, прославляющую радость и полноту жизни, Луз, оставшись дома, занялась сборами: стала паковать вещи. Вернувшись с кладбища, она как можно незаметнее прошмыгнула в свою комнату, чтобы никто не заговорил с ней. Но, кажется, все и так поняли, что сейчас ей очень нужно побыть одной, и оставили ее в покое. Она долго стояла под горячим душем, а когда оделась и спустилась вниз, в доме было пусто и тихо: все ушли в церковь.

Луз налила себе чашку кофе и быстро выпила его с ломтем хлеба, жадно откусывая большие куски. Она чувствовала в эти минуты невероятную усталость и страшную пустоту. Никаких переживаний, никаких мыслей. Она взяла с тумбочки свой сотовый телефон в надежде, что, может быть, Маргарет послала ей эсэмэску. Но нет. Ни от кого ничего. И это выбило ее из ступора. Луз разрыдалась.

А наревевшись, принялась за сборы. Пора собираться в обратный путь. Но тут дверь в комнату отворилась. Луз замерла над чемоданом, закрыв глаза. Не оборачиваясь, она уже знала, кто к ней вошел.

Марипоса ступила через порог неслышно. Она вошла и молча стояла. Ждала.

Луз подняла голову и повернулась к двери – не стоять же в позе согбенного над чемоданом, отпятив зад…

Марипоса тоже успела заняться собой – умылась, волосы собрала в тугой конский хвост, но еще не переоделась и была в той же одежде, что и ночью. Сломленная королева. Темные круги под глазами и белое как мел лицо придавали ей вид трагический. Собственно, и то, что она не спала этой ночью ни часу, тоже не добавило ей прелести. Женщины очень зависимы в том, как они выглядят, от того, как они спали, какое у них настроение: красавица днем, к утру следующего дня она, понервничав и не поспав, может предстать настоящим страшилищем, лишь отдаленно напоминающим давешнюю красавицу. И наоборот, измотанная бессонной ночью и тяжелыми разговорами, приняв душ и охорошившись, она становится свежей и привлекательной. Сейчас на пороге комнаты застыла «трагическая» Марипоса, и Луз снова увидела перед собой молчаливо сосредоточенную и внутренне натянутую женщину, какой она впервые предстала перед ней в доме тети Марии.

– Уезжаешь? – спросила Марипоса негромко. Голос ее звучал хрипловато – возможно, она долго плакала. Или так проявлялась усталость от чрезмерного физического труда, изнурившего ее с непривычки.

– Завтра, – сухо бросила ей в ответ Луз, не вдаваясь в подробности.

Марипоса еще помолчала. Потом сунула руку в карман юбки, извлекла оттуда небольшой вязаный красный мешочек-кисет и протянула Луз.

– Что это? – спросила та, не желая брать из рук матери какую-то непонятную вещь и пряча за спину руки.

Марипоса сначала ничего не сказала, потом все же ответила на вопросительный взгляд дочери:

– Я хотела отдать тебе это еще вчера. Но, как всегда, все сама и испортила. Ты права! Я привыкла думать только о себе. Вот и вчера я упивалась только своим горем. И при этом мне было приятно слышать от всех похвалы – за свою жизнь я их почти не слышала. Да что там почти – совсем не слышала. Разве что еще по молодости… А похвала – она как живая вода. Душа расцветает для жизни. Вот я и старалась. Мне очень хотелось заслужить похвалы и от людей, и от мамы, когда душа ее пребудет у алтаря… А о тебе и о твоих чувствах я не думала. И очень раскаиваюсь.

Луз опять повернулась спиной к матери, продолжая укладывать в чемодане вещи.

– Ха! Удивила так удивила, – пробурчала она, никак не отреагировав на рассуждение о живой воде. Ей хотелось лишь одного – поскорее бы эта женщина убралась восвояси и оставила ее в покое.

– Луз, мне очень жаль.

– Дурацкая фраза. Можешь оставить ее при себе. Ты не заметила – так говорят, когда ничего не поделаешь, но нужно как-то заявить о себе. Уж лучше молчать. Помалкивать. А тебе всегда жаль. Жаль… жаль… – Луз крутанулась на месте, чтобы взглянуть на мать. Она сделала глубокий вдох. Нельзя выходить из себя, мысленно приказала она себе. Нельзя терять самообладание! Это позорно, гадко и недостойно внучки Эсперансы Авила. Она машинально подбросила в чемодан рубашку. – Закончу паковать вещи и сразу же уеду отсюда. Не хочу вам больше мешать. Ни тебе, ни другим.

– Понимаю. Ты злишься. Но я тебя ни в чем не виню. Если ты не забыла, я обещала, что свожу тебя в заповедник.

– О, – бурно воспротивилась Луз, – не надо мне никакого заповедника! И никаких твоих приглашений покататься с тобой!

– Луз, пожалуйста, не передергивай! Ты столько приложила усилий, чтобы приехать сюда, столько проехала, а теперь хочешь в самый последний момент отказаться… Разумно ли это?

– Что, теперь мы поговорим о разумности наших поступков? Давай. В случае с заповедником это мое сугубо личное дело. Я больше не маленькая. И в заповедник, если решу туда съездить, я попрошу свозить меня тетю Эстелу. Или Ядиру.

– Конечно, можешь, – тихо прошептала Марипоса бесцветным голосом. Она обвела комнату рассеянным взглядом, поникла вся и сделала осторожную попытку приблизиться к Луз. – Вот, возьми это. – И она снова протянула ей красный кисет. – Это прах… Я отсыпала в мешочек немного праха бабушки. Чтобы ты смогла взять его с собой в заповедник. Я… вчера не почувствовала присутствия мамы рядом с собой. Думаю, что если ее душа уже прилетела в эти места, то она должна быть там. Только там. Вместе с бабочками.

Луз была уверена, что ее сердце заиндевело навсегда, покрылось ледяной коркой, но, взглянув на мешочек в руках Марипосы, она почувствовала, как треснул лед и под ним снова проснулась жизнь. Опешив, она как-то обмякла вся и тихо переспросила: