— Я подумала, ты давно уже мог бы меня навестить.

— Вот как?

Она кивнула. С ее лица начала сползать наигранная веселость, черты стали смягчаться.

— Зачем, Нора?

Ее лицо вновь стало фальшиво-радостным, напряженным.

— Ах, не знаю. Так, просто надеялась.

— Надеялась. — Он кивнул. — Кстати, как зовут твоего сына?

Она поиграла ложечкой, провела пальцами по клетчатой скатерти.

— Зовут его Гэбриэл, — ответила она, — и он не мой сын. Я тебе это уже говорила.

— Ты мне много чего говорила, — возразил Дэнни. — И ни разу не упоминала этого сына, который не сын, пока Квентин Финн про него не объявил.

Она подняла глаза, они больше не блестели, но в них не было ни злости, ни обиды. Казалось, она уже больше ничего ни от кого не ждет.

— Я не знаю, чей сын Гэбриэл. Он просто уже находился там, в тот день, когда Квентин привел меня в свою лачугу, которую он называет домом. Гэбриэлу было тогда восемь лет, и он был дикий, хуже волчонка. Квентин — жалкое подобие человека, ты сам видел, но Гэбриэл… Это просто дьявольское отродье. Он мог часами сидеть на корточках возле камина и смотреть в огонь, словно разговаривая с ним, а потом без единого слова выйти из дома и выколоть козе глаза. Такой он был в девять лет. Хочешь, я тебе расскажу, каким он стал в двенадцать?

Дэнни больше не хотел ничего знать ни о Гэбриэле, ни о Квентине, ни о Норином прошлом. Сомнительном, позорном прошлом. Она замарана, он никогда не сможет смотреть в глаза людям, если введет эту женщину к себе в дом.

Нора отпила еще кофе; она смотрела на него, а он чувствовал, как умирает все, что между ними было. Он вдруг понял: они оба заблудились, оба плывут прочь друг от друга, навстречу своим новым жизням, отдельным жизням. Когда-нибудь они случайно встретятся в толпе и каждый притворится, будто не заметил другого.

Нора надела пальто; они не произнесли больше ни слова, но оба понимали, что произошло. Она взяла со стула шляпку. Потрепанное пальтишко, и шляпка такая же потрепанная. Он заметил, как у Норы выпирают ключицы.

Он опустил взгляд.

— Тебе деньги не нужны?

— Что? — прошептала она. Не шепот, а какой-то писк.

Он поднял голову. Глаза у нее были мокрые. Она плотно сжала губы и покачала головой.

— Тебе…

— Ты этого не говорил, — произнесла она. — Не говорил. Ты не мог.

— Я просто хотел…

— Ты… Дэнни?.. Господи, да нет же.

Он потянулся к ней, но она отступила назад. Глядя на него, она продолжала мотать головой. И потом бросилась вон из кафе.

Дэнни позволил ей уйти. После избиения Квентина Финна он сказал отцу, что теперь готов повзрослеть. И это была правда. Он устал бодаться со сложившимся порядком вещей. Кёртис за один час вразумил его, объяснил ему, что это бессмысленно. Мир построен и поддерживается такими людьми, как отец и его приятели. Дэнни посмотрел в окно и решил, что этот мир все-таки хорош. Пускай другие сражаются против миропорядка. Сам он с этим покончил. Нора с ее ложью и пакостной историей оказалась просто еще одной фантазией, глупой и детской. Пускай отправляется на все четыре стороны и лжет какому-нибудь другому мужчине, возможно богатому, и ее лживость постепенно выцветет и сменится респектабельностью матроны.

А Дэнни найдет женщину по себе, с которой не стыдно будет показаться в обществе. Мир хорош. И он, Дэнни, будет его достоин. Взрослый человек, истинный гражданин.

Его пальцы стали искать в кармане пуговку, но ее там не оказалось. На секунду его охватил острый приступ страха, словно бы побуждавший к немедленным действиям. Он выпрямился и подобрал под себя ноги, точно готовясь к прыжку. Но тут вспомнил, что сегодня утром видел пуговку среди мелочи, рассыпанной на туалетном столике. Значит, она там. В безопасности. Он откинулся на спинку стула и глотнул кофе, хотя тот уже остыл.

Двадцать девятого апреля на Балтиморском сортировочном участке Почты США заметили жидкость, сочащуюся из коричневой картонной коробки, адресованной судье Апелляционного суда США Уилфреду Эннистону. Инспектор поставил в известность балтиморскую полицию, которая тут же отправила на место происшествия саперную группу и связалась с Министерством юстиции.

К ночи было обнаружено в общей сложности тридцать четыре бомбы. Они находились в коробках, отправленных тридцати четырем адресатам — генеральному прокурору Митчеллу Палмеру, судье Кенисо Маунтину Лэндису, Джону Рокфеллеру и другим. Все тридцать четыре объекта нападения имели отношение к промышленным или правительственным структурам, чья политика влияет на иммиграционное законодательство.

В тот же вечер в Бостоне Луис Фраина и Общество латышских рабочих обратились к властям за разрешением провести шествие в честь Первого мая — от здания Оперы на Дадли-сквер до парка Франклина.

Заявка была отклонена.

Первого мая Лютер завтракал в закусочной «У Соломона», перед тем как отправиться работать к Коглинам. Вышел он в половине шестого и успел добраться до площади Колумбус-сквер, когда черный «гудзон» лейтенанта Эдди Маккенны отделился от тротуара на той стороне улицы и медленно развернулся перед ним. Лютер никакого удивления не испытал. Или там тревоги. Он вообще особо ничего не ощутил, по правде сказать.

Лютер уже заглянул в «Стэндард», лежавшую в закусочной на стойке, и в глаза ему сразу бросился заголовок: «Красные планируют убийства на Первомай». Отправляя в рот яичницу, он прочел о том, что в Почте США в посылках обнаружено тридцать четыре бомбы. На второй полосе напечатали список предполагаемых жертв, и Лютер, вообще-то не большой поклонник белых судей и белых чиновников, все-таки почувствовал холодок в жилах. А за холодком явился взрыв патриотической ярости. Лютер сроду бы не подумал, что такое живет у него в душе — эта вот ярость за страну, которая всегда относилась к его брату без доброжелательства и без всякой справедливости. И все равно он волей-неволей представлял себе этих чужаков, которые хотят учинить насилие в его стране, порушить его страну, и ему хотелось растереть их в порошок, хотелось попросить кого-нибудь: «Вы мне просто дайте ружье».

В газете писали, что красные замышляют устроить день общенационального восстания и что перехват тридцати четырех бомб означает — где-то может лежать еще сотня, готовая взорваться. На прошлой неделе на фонарных столбах по всему городу появились листовки:

Высылайте нас. И вы, дряхлые окаменелости, правящие Соединенными Штатами, узреете красное! Буря уже на пороге, очень скоро она обрушится на вас и уничтожит вас, зальет кровью и пламенем. Мы сметем вас динамитом!

Во вчерашнем «Трэвелере», еще до того, как просочилась новость о тридцати четырех бомбах, в одной из статей приводились недавние подстрекательские высказывания американских радикалов, в том числе призыв Джека Рида «свергнуть капитализм и установить социализм с диктатурой пролетариата» и заявление, с которым в прошлом году выступила Эмма Голдмен, убеждая всех рабочих «последовать примеру России».