— Какие табуны?! — возмущались арголидцы. — О чем вы?! Это же великий Геракл, Истребитель Чудовищ! Его же на Эвбее несправедливо обидели!

— Чудовища чудовищами, — не сдавались упрямые элидяне, тщательней приглядывая за собственными стадами, — обида обидой, а табуны, извините, табунами! Одно другому не мешает. Небось заманил беднягу Ифита на стену — глянь, мол, не ваши ли кони пасутся? — а там и спихнул вниз! Очень даже запросто!

— Ревнивая Гера, за что караешь? — шептали аркадские и лаконские девушки, жаркими ночами мечтая о Геракле.

— Безумец, — пожимали плечами в Ахайе.

— Герой! — откликались в Беотии.

— Величайший… — и те и другие.

Посмеивалась на все Эгейское море крепкостенная Троя.

Молчали Ойхаллия и Пилос.

Впрочем, нет — Пилос уже не молчал. И ванакт Нелей Пилосский врал направо и налево о том, что, возвращаясь с Эвбеи домой, он повстречал Геракла, который якобы просил его, благочестивого Нелея, очистить невольного убийцу от скверны — но Нелей, как кладезь благочестия и осторожности, отказал Гераклу в очищении, ссылаясь на давнюю дружбу с Эвритом, отцом убитого.

Что вы говорите?

Ах да, конечно — с покойным отцом убитого… теперь-то ясно, почему так вздорожала соль, поставляемая на материк с соляных варниц Эвбеи!..

И во главе стоустых полчищ Геракл ворвался в священные Дельфы.

— Омой руки в Кастальском источнике! — сурово сказали жрецы, преградив путь герою, когда тот шагал по мощеной дороге мимо скалистой восточной стены. — И вознеси хвалу лучезарному Аполлону!

— Нимфа Касталия превратилась в Кастальский ключ, спасаясь от домогательств вашего бога, — был ответ. — Не омою рук в слезах несчастной! Прочь с дороги!

— Надень лавровый венок! — строго приказали жрицы, встав перед Гераклом у входа в храм.

— Нимфа Дафна стала лавром, лишь бы не уступить похотливому Фебу, — был ответ. — Не надену венка из волос несчастной! Посторонитесь!

— Нет тебе очищения! — возгласила разгневанная пифия, и грозно дрогнул туман над расщелиной скалы. — Нет и не будет!

— Аполлон убил юного Гиацинта, сына басилея Амикла, — был ответ. — Кто очистил от скверны твоего бога, женщина?!

— В этом храме, безумец, тебе прорицать не будут!

— Я сам себе храм и прорицатель, — был ответ. — Уйди, женщина, и не стой между мной и богом!

И Геракл кощунственно схватил золотой треножник, на который садилась пифия во время пророчеств.

— Аполлон! Где ты, Олимпиец?! — рев этот еще долго будет преследовать пифию, в страхе бежавшую из сокровенной части храма. — Явись и ответь Гераклу!

Ответом была огненная стрела, посланная с той стороны расщелины.

Треножник описал сверкающую дугу, золото земли столкнулось с небесным золотом, пламя с пламенем, и — только искры разметало по храму.

…Никто и никогда не узнает правды о том, как схватились между собой безумный Геракл и разъяренный Аполлон; смертный и бессмертный. Только шепнут в Дельфах, повторят от Эпира до Аттики, и эхом отзовется на Пелопоннесе: сила сошлась с силой, вынудив Зевса-Тучегонителя метнуть молнию, дабы разъединить борцов и не допустить гибели сына… а вот которого из сыновей — не шепнут о том в Дельфах, не повторят от Эпира до Аттики, и промолчит благоразумное пелопоннесское эхо.

Да еще услышит краем уха старая жрица, некогда разрешившая безымянному юродивому остаться на территории священного округа, как скажет усталый Геракл, остановившись у только что въехавшей в ворота колесницы:

— Он не виноват. Гермий не открыл ему всей правды… нет, Феб не виноват. Он даже не знал, что его любимец, Адмет[57]из Фер — Одержимый.

И кивнет молодой возница с запавшими немолодыми глазами, а стоявший рядом с ним мужчина спрыгнет наземь и подойдет к Гераклу.

Сморгнула старая жрица, пожевала высохшими губами, переводя взгляд с одного брата на другого, да и пошла себе прочь — так и не услыхав, как тихо выдохнул Ификл:

— Никто не виноват; и все виновны. Не очищать тебя надо, Алкид, — спасать. Спасать тебя от тебя.

В это время на Олимпе звучало слово златолукого Аполлона:

— Я пойду на Флегры только вместе с великим Гераклом, лучшим и несчастнейшим из смертных; или не пойду вовсе.

И Крониды переглянулись в смущении.

— Ты знаешь, как? — спросил Геракл.

— Надеюсь, что знаю, — был ответ.

Строфа

…Тяжелый, давящий рокот Великой Реки все удалялся, и чудилось в нем изумление, словно нечто такое мимоходом отразилось в древних водах, чего до сих пор не видели они. А если и видели — то все равно не поверили возникшему отражению.

Ближе, все ближе багровые отсветы, и вечный сумрак тропы скорбящих теней начинает понемногу отступать перед этими зловещими сполохами; поворот, еще один — и призрачные языки неживого пламени, отливающие чернотой в самой сердцевине своей, бросаются навстречу двум путникам — чтобы испуганно отшатнуться и исчезнуть в стенах, светящихся тревожным багрянцем, как если бы они были сложены из чуть подернувшихся пеплом углей; а путники идут дальше, все глубже спускаясь в запретные для смертных недра Эреба.

— Жди меня здесь. Я сам приведу его.

— Что скажет Владыка?

— С дядей все договорено. Жди…

И более легкая фигура стремительно исчезает в одном из боковых проходов, подобных ветвящейся сети сосудов внутри тела подземного исполина.

Второй путник остается один; осматривается по сторонам. Здесь пышущие скрытым жаром стены расступаются, образуя подобие зала с теряющимся в темноте невидимым сводом. В центре зала стоит некогда гладко обтесанный, но теперь местами выщербленный неутомимым каменотесом-временем камень — странной пятиугольной формы и высотой локтя в полтора.

Путник подходит к жертвеннику — низкому, как и все алтари подземных богов, — вглядывается в сеть трещин, похожих на тайные знаки, морщит лоб…

— Можешь не стараться. Даже Владыке неизвестны эти символы. Никто не видел руку, высекавшую их; никто не постиг их смысла. В Семье шутят, что здесь записано тайное имя Ананки-Неотвратимости; только я не слышал, чтобы кто-нибудь смеялся в ответ на эту шутку.