Об этом было договорено с Алкидом неделю назад.

Ификл неосознанно сжал руку в кулак, и сок, брызнувший из виноградной грозди, залил ему хитон.

— Ты знаешь, Гермий, — невпопад сказал он, глядя на смеющегося Лукавого, — какой сегодня день?

— Какой? — непонимающе поднял брови юноша-бог. — Солнечный?

— Нет. Сегодня мне исполнилось ровно сорок лет. Мне и Алкиду. Понимаешь ли ты, бог, что это значит — сорок лет?..

Виноградный сок каплями крови стекал по руке Ификла.

А Калидонская охота вылилась в такое глобальное панахейское позорище, что потом многие известные люди платили рапсодам только за то, чтобы певцы держали рты на замке.

Впрочем, поначалу состав охотников выглядел столь внушительным, что сама мысль о провале казалась кощунственной. Калидонский вепрь, по мнению большинства, должен был сдохнуть от гордости, поскольку за его шкурой явился цвет Эллады — равный которому собирался лишь однажды, шестнадцать лет назад, когда двадцатипятивесельный «Арго» отплывал в Колхиду за Золотым Руном. Да и сейчас те из аргонавтов, кто остался жив, дружно тряхнули стариной и прибыли в Калидон — даже Диоскуры, Кастор и Полидевк, даже Афариды, Идас и Линкей-остроглаз; даже несчастный скиталец Язон, потерявший жену, детей и родину; даже Тезей-изгнанник, которого благодарные афиняне не так давно вышибли вон, заменив на микенского ставленника, демагога Менестея; даже басилей Аргоса Амфиарай-прорицатель — хотя, казалось бы, кому, как не вещему Амфиараю, провидеть печальный исход горе-охоты…

Один божественный Орфей не приехал — все тревожил стенаниями своей златострунной кифары пиерийские луга, так и не сумев свыкнуться с потерей любимой жены Эвридики.

Ну а молодежь — ох уж эта молодежь, терзаемая жаждой подвигов и славы! — просто табуном валила в Этолию, желая поучаствовать и отличиться. Так что облава вышла многолюдной и многогласной, начавшись со скандала (часть особо рьяных охотников решила, что негоже им, мужчинам, совершать подвиги рядом с женщиной, пусть даже и девственной Аталантой-охотницей), потом объявившийся и никем не замеченный вепрь затоптал насмерть троих скандалистов и удрал, а посланный вслед зверю дротик Пелея непонятным образом попал в печень Пелеева тестя и отправил последнего во мрак Аида — причем позже некоторые утверждали, что горемыка Пелей сделал это специально; более того, только для этого и прибыл в Калидон.

Когда же наконец клыкастая бестия, хрюкнув в последний раз, издохла — претендентов на ее шкуру оказалось столько, что если разделить эту шкуру между героями, то каждому достался бы щетинистый клочок величиной в ладонь. Путем закрытого голосования (остракизм называется, в Афинах придумали) выделили трех главных вепреубийц: Мелеагра-Неуязвимого, сына устроителя охоты, калидонского басилея; Аталанту-охотницу, будущую Мелеагрову любовницу, променявшую девственность на славу; и прорицателя Амфиарая — ему, вещему, виднее.

Труднее было договориться, кто из троицы куда попал, потому что основных попаданий в вепря было опять же три — в спину, в глаз и в пах; девственница Аталанта краснела и в пах попадать не хотела (хоть и завидная была мишень!), Амфиарай претендовал на глаз, и только на глаз, а Мелеагру поначалу было все равно, потом ему тоже приглянулся глаз… споры зашли в тупик, Мелеагр покосился на собравшуюся уезжать Аталанту, махнул рукой и согласился на пах, уступив девушке спину.

Убитых похоронили, свинину съели, моления вознесли, выпили все вино в Калидоне и разъехались, сделав вид, что не услышали брошенной кем-то фразы: «Жаль, Геракла не было…»

Впрочем, несколько человек задержались на день-два: оплакивавший тестя Пелей и его брат Теламон (кстати, оба — давние союзники Геракла, еще по походам во Фракию и на амазонок), Амфиарай-прорицатель да Тезей, которому возвращаться было некуда.

Ах да — брат Геракла Ификл Амфитриад с сыном Иолаем вообще уехали последними, перед этим долго и подробно оговорив с задержавшимися охотниками… неизвестно что.

И вот это самое «неизвестно что» привело к разным незначительным событиям во многих концах Эллады, но никто так и не удосужился свести их в общую картину.

Во-первых, несчастный Пелей благополучно уехал очищаться от скверны в Иолк, самую северо-восточную гавань Эллады, откуда до побережья Малой Азии было рукой подать. Там же Пелей, очищенный басилеем Акастом-аргонавтом, приобрел на неясно откуда взявшиеся средства девять пятидесятивесельных кораблей; на десятый средств не хватило.

Его брат, буйный Теламон-здоровяк, уступавший в силе только Гераклу, в самом скором времени собрал ватагу мирмидонцев человек в триста — и, заскучав по Пелею, двинулся в Иолк.

Правда, никому не пришло в голову, что Теламон, за которым дурная слава волочилась, как хвост за крысой, не слишком нуждался в трех сотнях сопровождающих.

Еще в это же время Аттику покинули двести ионийцев — профессиональных воинов Тезея, недовольных новыми афинскими порядками; из Аргоса Амфиарай-прорицатель отправил куда-то собственного сына Оиклея примерно с таким же отрядом; и на неделю позже Тиринф покинула тамошняя гвардия во главе с Иолаем.

Все дороги так или иначе вели в Фессалию; в Иолк.

Когда обо всем этом вскользь рассказали Тиресию — фиванский оракул, подойдя к столетнему рубежу, последние годы не поднимался с ложа, но разум его не потерял былой остроты, — Тиресий произнес слова, показавшиеся его домочадцам бредом.

— Горе тебе, крепкостенная Троя! — сказал старый Тиресий.

— Пирожки! Ячменные пирожки с медом! Налетай, подешевело, было сикль,[61]стало два!

— Только для вас и только между нами! Пять минут назад прибыл караван из Сирии с тканями — я свожу вас с сирийцем Саафом, а вы платите мне двойные посреднические… По рукам?

— Вай, женщина! Таких ножных браслетов нет даже у царевны Гесионы! Что? Дорого?! Уйди, кривоногая, не порочь моего доброго имени!..

— Доски! Кому доски?! Кедр ливанский — не гниет, не трескается, дом для многих поколений! Доски!

— Держите вора!

— Амулеты! Амулеты! От сглаза, от порчи, от любовных корчей! Один раз платишь — всю жизнь благодаришь!

— Кто вонючий сидонец?! Я — вонючий сидонец?! Где мой нож?! Кто купил мой нож?! Ах, вы же и купили…

— Рыба! Вяленая рыба!

Когда ахейцы рассказывали друг другу про ярмарку на берегу полноводного Скамандра, протекающего рядом с возвышавшейся на холме Троей, они говорили: «Там есть все, даже деньги!» И были правы: такую странную вещь, как деньги — финикийские ли слитки, хеттские ли мины и сикли, — стоило бы придумать только ради приезда в изобильную Трою, гордо оседлавшую перекресток путей сухопутных и морских, из Эгейского моря в Понт Эвксинский. Караваны с древесиной, тканями и металлами, заваленные зерном и фруктами телеги, босоногие рабы и слуги здешних ремесленников, несущие в торговые ряды товар своих хозяев; горшечники, кузнецы, скорняки, оружейники, ювелиры, шорники, нищие, бродяги-попрошайки, воришки…