Позади повозки бодро семенила своими копытцами Джали с веревкой на шее, которую затянули поверх ее золотой цепочки и привязали к фургону, связав до самой смерти с ее хозяйкой. Но у меня было впечатление, что козочка последовала бы за девушкой добровольно. Джали двигалась, словно находилась на пути к новому выступлению. Как будто с приветствием она смотрела направо и налево, вытягивала навстречу толпе свою белую шею с кожаным мешочком. В нем она несла буковые дощечки с нарисованными буквами, из которых умела складывать слова по тайным знакам Эсмеральды. Искусство, которое давно служило увеселением народа, теперь тому же самому народу казалось доказательством дьявольской силы.

Эсмеральда сидела на повозке со связанными сзади руками. Она была одета в грубую белую рубаху грешника, — больше не было ничего. Черные волосы сверкали на солнце, как вороново крыло, и падали длинными прядями на обнаженные плечи и полуоткрытую грудь. Лишь в тени виселицы грешница должна была лишиться своих роскошных волос. Вокруг шеи ей уже повязали пеньковую веревку, которая должна была разодрать до крови ее нежную кожу. Подобрав под себя босые ноги, девушка сидела на корточках с опущенным взглядом на дно повозки. Это было картиной стыда и отчаяния, при виде которой у иных в толпе осекался голос, готовый выкрикнуть непристойность или грубость, на место насмешки приходило сочувствие.

Я перевесился далеко через перила, словно так мог оказаться ближе к осужденной. И все же я боялся, что она может вдруг посмотреть наверх и узнать меня. Хотя она вряд ли могла знать о моем присутствии при том роковом свидании с капитаном Фебом, я опасался немого вопроса: «Почему, Арман, вы молчите? Почему вы не поможете мне?»

Процессия остановилась перед главным порталом, который, как и остальные, был закрыт. Сопровождающие заняли позицию по обеим сторонам повозки, и толпа замолчала в напряженном ожидании. Стало так тихо, что я отчетливо слышал скрип дерева и железа, когда обе створки двери главного портала открылись. Радостное пение псалмов раздалось из церкви, и с хором слился отдельный голос в угрюмой молитве мессы offertorium[69].

Пока Эсмеральда вынужденно прислушивалась к своей посмертной мессе, к ней на повозку поднялся палач, освободил ее от пут и помог ей подняться на платформе, прежде чем он так же отвязал Джали. Как свободные существа, женщина и козочка должны были покаяться, прежде чем они снова станут пленницами палача.

Пение смолкло, когда большой золотой крест выплыл из портала. Так мне показалось на первый взгляд. Лишь потом я рассмотрел, что священник в одеяниях для мессы вынес крест. За ним из Собора вышла вся остальная процессия покаяния, возглавляемая отцом Клодом Фролло. Я почти не узнал его в сверкающей серебром далматике[70], — как правило, одежда архидьякона была мрачных цветов. Мне это показалось горькой насмешкой: человек, из-за которого на Эсмеральду пало подозрение в убийстве, — истинный убийца! — должен принимать у нее покаяние. Не только люди, но и Бог, казалось, покинул цыганку.

Видела ли она в нем истинного виновника, или тогда, в притоне сводни, все произошло слишком быстро? Во всяком случае, она смотрела на него с полным отвращением, и я решил, что заметил ужас в ее глазах с черными кругами. Холодный взгляд Фролло большую часть времени был направлен на нее, но время от времени он обращался к Шармолю. Непосвященному пересекающиеся взгляды архидьякона и прокуратора[71]не могли сказать ничего, я же знал, что здесь происходил молчаливый диалог заговорщиков. Фролло устранил капитана с дороги, и Шармолю позаботился на суде о том, чтобы вся вина пала на Эсмеральду.

Священник сунул ей в руки тяжелую свечу из желтого воска, и церковный служка зачитал текст мольбы о прощении. Цыганка казалась отрешенной, уже покинувшей этот мир. Если бы ее не подтолкнул священник, она бы пропустила «Аминь». Но потом она испугалась, когда Фролло простер над ней руку и могильным голосом сказал:

— I nunc, anima anceps, et sit tibi Deus misericors! Иди туда, грешная душа, и Бог будет к тебе милосерден!

Повелительное движение рукой архидьякона заставило толпу упасть на колени, а священников повторять «купе eleison» как многоголосое эхо.

— Аминь, — произнес Клод Фролло и после долгого последнего взгляда на проклятую повернул процессию дьяконов и священников обратно в Собор. Когда он исчез в темной арке, у меня было чувство, что холодок, который я ощутил при его появлении, исчез. Словно солнце утрачивало свою согревающую силу перед лицом архидьякона.

Народ поднялся, и молебен тут же превратился в живой галдеж. Где-то раздавался смех. Господу Богу угодили, теперь толпа хотела получить свое зрелище: смерть.

Шармолю дал двум одетым в желтое помощникам палача знак, и они подошли к цыганке, чтобы снова связать ей руки за спиной. Свечу покаяния забрал с собой в церковь один из священников.

Когда Эсмеральда должна была подняться на повозку с помощью людей палача, случилось то, чего я боялся. Она подняла голову наверх и обвела взглядом фасад и крикнула с широко раскрытыми глазами:

— Помогите мне! Спасите меня!

Кровь ударила мне в голову, оглушив горячими токами. Охотнее всего я бы отскочил назад, чтобы скрыться от молящего взгляда, но я не мог оторвать взгляд от обреченной на смерть красавицы. Никогда больше я не посмотрю в ее лицо, которое по-прежнему соблазнительно — даже в смертельном страхе.

Она повторила свой крик о помощи, и он разрывал мне сердце. Там внизу стояла дюжина вооруженных людей, чьи клинки разорвут меня на части, если я выступлю на защиту Эсмеральды. И все же — не было ли это почетной смертью?

Пока я боролся с собой, я заметил движение на фасаде Нотр-Дама. Одна из фигур с. Королевской галереи казалось, вдруг ожила, падая вниз. Судьба несчастной тронула даже мертвый камень?

Тут я узнал горбуна, Квазимодо! Он, должно быть, скрывался все это время почти рядом со мной, на Королевской галерее. Оттуда он опустил длинную веревку на Соборную площадь, по которой теперь, ухватив канат руками, коленями и ногами, он проворно соскользнул вниз, как циркач, который ездит с ярмарки на ярмарку со своим номером.

Осужденная следила глазами за его быстрыми движениями, и я спросил себя, кому предназначался ее крик о помощи. Я испытывал стыд и ревность, потому что звонарь осмелился сделать то, перед чем я в страхе отступил.

С ловкостью, которая противоречила его искривленному телу, он ступил на землю, побежал к повозке и уложил палача двумя ударами кулаков. Он схватил цыганку и поднял ее высоко, словно она была соломенной куклой. А потом он прыгнул к Собору, мимо застивших от удивления алебардистов епископа, и исчез со своей добычей в Главном портале, который стоял открытым после процессии покаяния. Я не мог больше видеть обоих, но слышал запыхавшийся голос Квазимодо, выкрикивающий все время одно и то же слово: