Способны ли муравьи страдать? Априори – нет. У них нет нервной системы, приспособленной для этой цели. Нет нервных окончаний – нечему посылать сигналы о боли. Это может служить объяснением, почему кусочки муравья продолжают жить отдельно от остального тела, причем иногда довольно долго.

Отсутствие боли – источник целого фантастического мира. Нет боли – нет страха, нет, быть может, даже осознания своего «я». Энтомологи долго придерживались мнения, что муравьи не страдают, что и объясняет слитность их общества. Это объясняет вообще все – и ровным счетом ничего. У этого подхода есть и другое достоинство: мы можем убивать их, не испытывая угрызений совести. А вот меня существо, не испытывающее боли… сильно пугает.

Но это неверное суждение. Обезглавленный муравей издает особенный запах – запах боли. Значит, что-то все-таки происходит. Электрического нервного импульса у муравья нет, а химический есть. Муравей знает, что от него отрезали кусок, и страдает. Страдает по-своему, совсем не так, как мы, но – страдает.

Когда человек испытывает страх, счастье, гнев, его эндокринные железы вырабатывают гормоны, влияющие только на его организм. Они варятся в собственном соку. Ускоряется сердцебиение, выделяется пот, человек корчит гримасы, кричит, плачет. Это его дело. Другие смотрят на него без сочувствия – и с сочувствием, если решение сочувствовать принял интеллект.

Когда испуган, счастлив или рассержен муравей, то гормоны циркулируют не только в его организме, но и выходят наружу и попадают в организм других. Благодаря ферогормонам, или феромонам, одновременно кричат или плачут миллионы особей. Невероятное, должно быть, ощущение – чувствовать чужие переживания и передавать другим свои…

Образование муравьев проходит в несколько этапов.

Первые десять дней большинство юнцов занято яйцекладущей маткой. Они за ней ухаживают, облизывают ее, ласкают. Она в ответ обрабатывает их своей питательной дезинфицирующей слюной.

С одиннадцатого по двадцатый день рабочие муравьи ухаживают за коконами.

С двадцать первого по тридцатый день они присматривают за младшими личинками и кормят их.

С тридцать первого по сороковой день они занимаются домашними делами и чистят ходы, продолжая ухаживать за маткой и за куколками.

Сороковой день – важная веха. Рабочие считаются уже достаточно опытными и получают право покидать муравейник.

С сорокового по пятидесятый день они пасут и доят тлей.

С пятидесятого до последнего дня своей жизни они могут заниматься самым захватывающим для обитателей муравейника делом – охотой и исследованием неведомых краев.

Примечание. С 11-го дня муравьев с половыми признаками перестают принуждать к работе. Они проводят время в основном в праздности, в своих отсеках, до самого брачного полета.

Люди проявляют интерес к муравьям, считая, что они сумели создать успешную тоталитарную систему. Да, со стороны кажется, что весь муравейник трудится, все повинуются, все готовы к самопожертвованию, все одинаковые. А у людей тоталитарные системы терпят неудачу…

Так что люди мечтают подражать общественным насекомым (не потому ли Наполеон взял своей эмблемой пчелу?). Феромоны, затопляющие муравейник глобальной информацией, – это нынешнее планетарное телевидение. Человек считает, что предлагая всем то, что он считает самым лучшим, он рано или поздно придет к созданию совершенного человечества.

Вот ведь бессмыслица!

Природа, как ни морщится г-н Дарвин, не эволюционирует в сторону превосходства лучших (каковы могли бы быть критерии?).

Природа черпает силу в многообразии. Ей нужны добрые и злые, сумасшедшие, отчаянные, спортсмены, лежачие больные, горбуны, бедняги с заячьей губой, весельчаки, хмыри, умники, болваны, эгоисты, щедрые, низенькие, дылды, черные, желтые, красно– и белокожие… Поклонники всех религий, всех философий, любого фанатизма, любой мудрости… Существует одна опасность: что какая-то категория будет истреблена другой.

У нас на глазах поля кукурузы, придуманной людьми и состоящей из близнецов лучшего початка (меньше всего нуждающегося в воде, с наивысшей устойчивостью к заморозкам, дающего лучшее зерно), гибнут от ерундовых болезней. А поля дикой кукурузы, где растут всевозможные разновидности со своими слабостями и аномалиями, всегда находят способы противостоять эпидемиям.

Природа не выносит единообразия и любит разносторонность. В этом, наверное, и состоит ее гениальность.

Какой была бы наша человеческая цивилизация, если бы она не избавилась от главных хищников – волков, львов, медведей, гиеновидных собак? Наверняка тревожной, постоянно балансирующей на грани гибели.

Римляне, желая пощекотать нервы в разгар возлияний, приказывали принести труп и поставить его вертикально, чтобы он простоял так до конца пира. Все гости видели материальное напоминание о бренности жизни. Но в наши дни человек раздавил, истребил, отправил в музеи чучела всех видов, способных его сожрать. Теперь наши единственные хищники – микробы.

Другое дело муравьиная цивилизация: она развилась в присутствии своих главных хищников. В результате этому насекомому постоянно грозит опасность. Оно знает, что преодолело только половину пути, ведь любой, даже самый глупый зверь может одним движением лапы уничтожить плод многих тысяч лет изощренного опыта.

Порой, совершая летнюю прогулку, я спохватываюсь, что чуть не наступил на какую-нибудь букашку. Приглядевшись, я убеждаюсь, что это муравьиная матка. Если есть одна, то поблизости их тысячи. Они валяются в причудливых позах, раздавленные человеческими башмаками или разбившиеся о ветровые стекла автомобилей. Они так утомлены, что не управляют своим полетом. Сколько муравейников уничтожаются летом на шоссе простым взмахом щетки на ветровом стекле?

Наблюдая за муравьем, нельзя не прийти к мысли, что единственная его мотивация – стремления, противоречащие его собственному существованию. Оторванная голова стремится и дальше приносить пользу, кусая врагов за лапки или разрезая зернышко; торакс сам по себе пытается преградить путь врагам.