Разливная Вадыльга, занимаясь тихим извечным делом, легко несла поднятые воды, довольствуясь приверженностью к изгибистым берегам.

Переведя тусклый, рассеянный взгляд в сторону, Беспалый вскрикнул, подбросив руки, пытаясь защититься от наваждения. Но перед ним стояла явь тайги: живая, шерстистая глыба о четырех ногах. Обнаруженный зверь вскочил на дыбы с заякоренным капканом, выдав безвыходное состояние железного плена.

— Эг-ге! Вляпался, голубчик! — возликовал дезертир, ощущая противную сухость во рту, спазмы в горле.

Двигался вдоль обрыва с опаской, точно по минному полю, держа наизготовку взведенную плохонькую курковушку. Не осталось ни одного пулевого патрона.

— Ни хрена, — успокаивал себя Беспалый, — картечь тоже уложит… Куда бы ему ловчее шарахнуть? В башку? Под лопатку?

Довольный выгодным превосходством ситуации, Бзыкин осклабился, открыто наслаждаясь страданием хищника. Облизал запекшиеся губы. Нестерпимо хотелось пить. Близость холодной речной водицы невольно заставляла сглатывать густую слюну.

В нос ударил резкий запах душины. Растерянно остановился, впился недоуменным взглядом в свежий раскоп. Медведь взрычал во всю разверстую пасть. Побелев лицом, Беспалый отпрыгнул назад. Смирив противное колотье сердца, выдавил незнакомым, хрипящим голосом:

— Ти-ша, падла! Ти-ша!.. Бог припас мяса на дорогу… ты бунтуешь… Зря! Подкопчу окорок — до Томска хватит грызть…

В потных руках дрожало ружье, мелким бесом прыгала мушка. Жертва остервенело рыла дерн. Под яр летели ошметки, песок, сосновые шишки.

— Ти-ша, миша, ти-ша!

Пленник ревел, крутился вокруг цепи: волочился тяжелый потаск, вспарывал торцом ярный песок. Беспалый прицелился в голову. Почуяв смертный миг, бедолага юльнул, развернулся спиной, приподняв над землей грузный капканище.

— Сука! Посиди спокойно! По бегущим целям я на войне настрелялся.

Сдвинув на затылок ондатровую шапку, снятую с убитого староверца, Бзыкин стоял в раздумье, соображая, с какой стороны подступиться. Сделав от яра несколько крупных шагов, он внезапно продавил ногой податливую землю. Взметнулся дерн. Внизу клацнула могучая челюсть. Ногу ожгло огнем дикой боли. Будто сквозь жуткий сон услышал над головой грохот выстрела.

«Мина… мина… — бормотал в обмороке Беспалый, оседая расслабленным телом на капканий горб. — Мина… подорвался… все… конец…»

Перед вытаращенными глазами, заведенными под лоб, дробились радужные круги, мельтешил близкий лесок, куда неторопко уплывала вонючая, пороховая гарь.

Придя в сознание, ужаснулся. Рядом, возле искусанного потаска, распластался медведь и торопливо зализывал перебитую ногу, поднимая языком содранную до мяса кожу. К большим дугам капкана налипла клочьями шерсть, пропитанная запекшейся кровью.

Поискав глазами ружье, дезертир страшно удивился, увидев его метрах в трех от себя. Рядом валялась скомканная шапка. Правая нога утонула в яме. Ее невозможно было пошевелить в надежно сомкнутой пасти второго капкана.

— Осел! Выблядок! — обрушил на себя гнев Беспалый. — Ведь знал: на медведя ставят по два-три капкана… треугольником… один возле падали, другие подальше. Вот и сиди, кукуй, падаль, нос к носу со зверюгой.

Нарочно сбивался на горловой крик, шумом устрашая лохматого соседа. Показалось, что он подползает ближе и ближе.

Нога в металлических зубьях омертвела. Она будто была отъята от туловища и заживо похоронена в сыром песке.

Шансы двух зверей уравнялись. Видя поверженного врага, медведь вел себя спокойно, продолжая слизывать выступающую из ноги кровь.

Гадливо, обозленно Бзыкин ухватился за сомкнутые дуги капкана, потянул вверх вместе с ногой. Раздробленная зубьями кость затрещала в голенище кирзового сапога. Полетел такой жалостливый, сильный стон, что даже первый пленник прекратил зализывать рану и недоуменно посмотрел на страдальца.

— Вот, мишенька, и окорок поспел… вдоволь накушался…

Силы рук не хватило утопить одновременно тугие пружины, разжать крутые дуги: их хватка была мертвой. Пристроился к левой пружине коленкой здоровой ноги. Ладонями надавил противоположную изогнутую полосу. Самоковочный капкан стал слабеть пастью, дуги слегка расщелились, но хилая коленка соскользнула с покатой пружины. Зажатую ногу окатило новой резучей болью.

Опасная близость к медведю поднимала на голове Беспалого жидкие, рыжие волосы, морозила спину. С оглядкой, боком пополз к ружью, волоча капкан, гремучую цепь и колодину. Сметливый сосед, заметив маневр, поднялся на три дюжих лапы, рыкнул, показав плотные, окровавленные клыки.

— Гад! Да ты стережешь меня!..

Списанный солдат Онуфрий уговорил кузнеца Панкратия поставить возле зарытой требухи Пурги медвежьи капканы. Фронтовики сдружились, частенько бражничали, вспоминая эпизоды жутких боев. Валерия упрямо сватала приживалку Груню. Уверяла: живя со староверцем, она не будет знать горюшка и заботы.

Охотники заглубили два капкана, искусно упрятали под тонким слоем дерна. Поверху набросали сосновых шишек, осыпали хвоей и палыми листьями. Даже вблизи не обнаруживались следы умелой маскировки колодин, цепей и двухпружинных зубастых насторожек.

Фронтовики-охотники надеялись: миша обязательно заявится на запах привады. Харч в берлоге известный — лапа. Отощаешь с долгой пососки, захочется по весне иного лакомства.

Панкратия ежедневно допекали раны. Все чаще повторял дочери и жене старую присказку: смерть всегда ближе рубашки. Не смог пойти к месту привады, проверить стальные ловушки, откованные еще до тюрьмы. По чернотропью, прямиком Онуфрий сбегал к брату-отсиднику. Уговорил вместе сходить на знакомый яр, осмотреть ловище. С отъездом сыскного милицейского наряда, лесоповальщиков Орефий осмелел. Шатался по тайге везде, куда тянули не знающие устали ноги. Не раз навещал скит, приносил боровую дичь, лосятину, кузова дикого чеснока.

Старший брат нередко ругал возвращенного войной Онуфрия: он незаметно пристрастился к мирскому чернокнижью. Греха было немного: кузнец дал почитать затрепанный букварь.

Они шли к Вадыльге по сухому болотцу, вслушиваясь в знакомые песни весны. Со старых вырубов, где всегда плодилась обильная брусника, долетал далекий зов токующего глухаря. Слева и справа от тропы почти без передышки подсобляли косачи. Поречье жило обособленным недремным птичьим миром.

Здоровяки подходили к открытому ловищу. Орефий первым заметил добычу, взъерошенного мужичка. Протер глаза, встряхнул головой. Перекрестился.

— Осподи! Человече в капкане!

Увидав людей, Беспалый вознес к ним руки, заплакал от радости. Скорбным голосом запричитал:

— Милые мои, да родные… убейте его скорее, вызволите меня.

Медведь вскочил на дыбы, хищно оскалился и взревел. Цепь стукалась о громоздкий капкан. С лапы на песок срывались темные капли крови. В безнадежном реве обреченного зверя прорывались жалостливые стенания. Онуфрий приготовился оборвать жуткий, назойливый плач.