Четвертая реакция заключалась в том, чтобы испытать и укротить пространственно-временное сжатие путем конструирования языка и образности, которые могли бы отразить и благоприятно распоряжаться им. К этой категории я отношу неистовые сочинения Бодрийяра и Вирилио, поскольку они одержимы растворением в пространственно-временном сжатии и воспроизведением его в собственной напыщенной риторике. Подобный тип реакции наблюдался и прежде, особенно характерным образом – в экстраординарных воззваниях Ницше в его «Воле к власти». Однако в сравнении с ними кажется, что Бодрийяр сводит трагическое мироощущение Ницше к фарсу (вместе с тем постмодернизм всегда обеспокоен серьезным восприятием самого себя). Аналогичным образом Джеймисон при всех его блестящих достоинствах в своих более протеичных работах теряет контроль и над реальностью, которую он стремится представить, и над языком, который мог бы с точностью использоваться для ее репрезентации.

Гиперриторика этого крыла постмодернистской реакции действительно может обращаться в гиперактивную безответственность. Например, читая описание шизофрении у Джеймисона, сложно не разглядеть эйфорический характер этого галлюциногенного порыва отравляющего опыта, скрывающегося за внешними проявлениями тревоги и неврозом. Однако, как отмечает Тейлор, в своем выборочном цитировании автобиографии девушки, больной шизофренией, Джеймисон не приводит того ужаса, который характерен для ее ментальных состояний, вместо этого создавая ощущение хорошо контролируемого прихода от ЛСД вместо череды ощущений вины, летаргии и беспомощности, сопровождаемых мучительными и временами буйными расстройствами [Taylor, 1987, р. 67]. Делёз и Гваттари, восхваляемые Фуко, аналогичным образом рекомендуют свыкнуться с тем фактом, что «капитализм повсеместно приводит в движение шизопотоки, которые одушевляют “наши” искусства и “наши” науки точно так же, как они сгущаются в производство “нашего” больного – шизофреника». Революционеры, советуют Делёз и Гваттари, «должны осуществлять свои предприятия в соответствии с шизопроцессом», поскольку шизофреник «оказался охваченным потоком желания, угрожающего социальному порядку». Если это в самом деле так, то мне лишь остается задуматься над следующим сообщением Associated Press от 27 декабря 1987 года, которое звучит как возможная эпитафия «нашей» цивилизации:

На случай если эта история покажется вам из ряда вот выходящей, я процитирую Кенни Шарфа, художника в стиле дейгло из Ист-Виллидж. В одной из его серий картин героине по имени Эстелла удается избежать временно-пространственного сжатия, купив билет в один конец в открытый космос – в последней картине она «просто развлекается сама с собой, паря в невесомости и наблюдая, как взрывается мир» [Taylor, 1987, р. 123][104]. Если же вы сочтете этот пример слишком фантастичным, то я процитирую вам председателя корпорации Amstrad[105] Алана Шугара: «При наличии рынка массового портативного ядерного оружия мы бы продавали и его».

Поразительно, насколько радикальными оказались некоторые из перечисленных реакций и насколько сложно для левых (в отличие от правых) было с ними справиться. Однако стоит немного пораскинуть мозгами, как оказывается, что ничего поразительного в этом нет. Тот антиавторитарный и иконоборческий тип мышления, который делает акцент на подлинности других голосов, который превозносит различие, децентрализацию и демократизацию вкуса, а заодно и власть воображения над материальным, – такой тип мышления должен обладать радикальной энергией, даже когда его используют совершенно без разбора и неуместно. Оказавшись в руках более ответственных практиков, весь багаж ассоциируемых с постмодернизмом идей может быть задействован в радикальных целях и тем самым рассматриваться в качестве составной части фундаментального движения в направлении более эмансипирующей политики. Точно так же поворот к большей гибкости трудовых процессов можно рассматривать в качестве начала новой эпохи демократичных и в высокой степени децентрализованных трудовых отношений и совместной деятельности.

С точки зрения правых традиционалистов, эксцессы 1960-х годов и насилие 1968 года выглядели событиями, напрочь подрывающими устои. Вероятно, именно по этой причине книга Дэниела Белла «Культурные противоречия капитализма», имевшая совершенно правый исходный посыл – восстановление уважения к власти, точнее описывала происходящее, нежели многие попытки левых, нацеленные на то, чтобы уловить смысл происходящего. Другие авторы, типа Тоффлера и даже Маклюэна, рассматривали значимость пространственно-временного сжатия и порожденной им неразберихи способами, недоступными левым – именно потому, что последние сами были слишком глубоко вовлечены в создание этой неразберихи. Лишь недавно левые пришли к согласию с некоторыми из указанных тем, и я полагаю важным обстоятельством, что книга Бермана, опубликованная в 1982 году, восстанавливает в статусе некоторые из них лишь за счет рассмотрения Маркса не столько как марксиста, сколько как первого великого модернистского автора, который смог предвидеть модернизм как таковой.

Новые левые были заняты борьбой за освобождение самих себя от двойных оков – старой левой политики (особенно в том виде, как она была представлена традиционными коммунистическими партиями и «ортодоксальным» марксизмом) и репрессивных сил корпоративного капитала и бюрократизированных институтов (государство, университеты, профсоюзы и т. д.). С самого начала они рассматривали себя в качестве культурной силы в той же степени, что и политико-экономической, и тем самым способствовали ускорению того поворота к эстетике, который характерен для постмодернизма.

Однако подобная политическая линия имела непредвиденные последствия. Уклон в культурную политику больше совпадал с анархизмом и либертарианством, нежели с традиционным марксизмом, что противопоставило новых левых традиционным настроениям и институтам рабочего класса. Новые левые использовали новые социальные движения, которые сами по себе выступали субъектами фрагментации старой левой политики. Некий политический сдвиг наподобие того, что предлагали новые левые, действительно был оправдан в той мере, в какой эта политика была в лучшем случае пассивна, а в худшем реакционна в отношении проблем расы и гендера, различия, проблем колонизированных народов и угнетенных меньшинств, экологических и эстетических проблем. Однако, двигаясь по этому пути, новые левые, как правило, отвергали веру и в пролетариат как инструмент прогрессивного изменения, и в исторический материализм как метод анализа. Андре Горц выдвинул лозунг «Прощай, рабочий класс!», а Стэнли Ароновиц провозгласил кризис исторического материализма.