— Заперты. Увы!

— Василий Петрович, — заговорила Ия, когда они тихо шли обратно, — о вас знаете что говорят? Что вы сталинист.

— А кто говорит?

— Да так, разные, в воздухе это плавает, как пух с тополей. Другой раз смотришь, где этот тополь, нет его поблизости, а пух летит.

— А что это такое, по-вашему, сталинист, Ия?

— Трудно сказать, Василий Петрович. Из зарубежной печати я кое-что вычитала. Смысл в это слово вкладывается нехороший. Вроде бы это такой человек, который везде и всюду хочет завинчивать гайки, что-то ограничивать, запрещать, наказывать людей, принуждать…

— А не убеждать…

— Да-да.

— И безразлично, какие гайки, что ограничивать, что запрещать, за что наказывать, кого принуждать?

— Да вот какой-нибудь ясности нет…

— Что ж, Ия, в этом известная правда есть. Я за то, чтобы запрещать любую подрывную работу врага в социалистическом обществе и за нее наказывать. Я за то, чтобы запрещать у нас всякое мошенничество, во всех его видах, и за то, чтобы мошенников принуждать к честному труду, если уж за пятьдесят лет их не удалось убедить делать это. Подобные гайки, я убежден, надо закручивать. Иначе машина разболтается и перестанет тянуть. Но это, Иинька, не сталинизм, а ленинизм. У Троцкого, который до последнего хрипа боролся против Ленина и ленинизма, и у его последователей-троцкистов и слово «ленинец» было ведь бранным словом. Тот же Троцкий и «сталинизм» выдумал все с той же целью: для компрометации тех, кто и после смерти Ленина не дал Троцкому развернуться, продолжал ленинское дело.

Ия слушала и слова Булатова сопоставляла с теми словами, какими она сама объясняла про «сталинистов» Свешниковым. Она объясняла, значит, правильно.

— Это же средство борьбы, — продолжал тем временем Булатов, — придумывать устрашающие термины, спекулировать на словечках «сталинизм» и «сталинисты». Сколько с помощью этого приемчика всякой мрази навыползало на свет божий из клопиных щелей! Если бы вам показать письма, которые я храню! Одно от типа, осужденного на долгий срок от сидки. Он пишет: «Да, не спорю, принимал участие в расстрелах вместе с немцами. Но кого я лично расстреливал? Советских бюрократов, которые притесняли народ, тех, которые насильственно загоняли крестьян в колхозы и раскулачивали их. Пособников Сталина я расстреливал. Я уже тогда боролся против культа. А меня сталинисты-прокуроры и сталинисты-судьи упекли за это на двадцать пять лет. Прошу ходатайствовать…». Другое — это уже не письмо. Я в натуре знаю этого человека. Он был капо в гитлеровском лагере уничтожения. А вы знаете, кто такой капо?

— Да, надсмотрщик, надзиратель.

— Не так просто, Иинька. Они, эти капо, у немцев набирались из убийц, бандитов, насильников, всяких иных уголовников. И если советский человек оказался среди этой компании в роли капо, то можете себе представить, какой же он мерзавец. И что вы думаете, сейчас это кандидат наук, что-то пишет, кого-то поучает. А в те недавние годы, когда крикуны звали к расправам над «сталинистами», он орал больше всех и немало людей уложил в постель с инфарктами, а кого и в гроб вогнал.

— Но это же страшно!

— Да, конечно. Поэтому-то я и воюю против такого рода пакостей и пакостников, и за это пакостники, позаимствовавшие приемчик у иудушки Троцкого, и зачислили меня в «сталинисты». Ясно?

Пройдя в молчании несколько десятков шагов, Ия сказала:

— Василий Петрович, вы извините меня.

— За что, Иинька? Что там у вас такое?

— За то, что бегаю за вами, навязываюсь вам, мешаю, надоедаю.

— Батюшки! Что за речи! — Он остановился и встал против нее.

— Да-да, бегаю. — Ия готова была даже сказать — эти слова уже были на ее языке — «Я вас люблю», но все же заставила себя удержаться и не сказала.

— Вот беда-то! — Он был явно обескуражен. — А я так мало уделяю вам времени. Рад бы побольше, да… — Булатов развел руками, улыбнулся, — А у вас есть друзья, своя компания?

Усмехнулась и она:

— Я вас понимаю, Василий Петрович. Вы думаете, что мне не с кем убивать время и вот я вяжусь к вам. А вы не способны разве допустить такую мысль, что мне с вами с одним интереснее, чем со всеми остальными десятками, сотнями, может быть, тысячами? Можете?

— Боюсь, что это — преувеличение, Ия, — серьезно сказал Булатов. — Несусветнейшее преувеличение.

— Вы когда-нибудь кого-нибудь любили?

— Забавный разговор! Да, было, любил.

— Очень?

— Кажется, да. Впрочем, не кажется, а именно да, очень.

— И разлюбили?

— Нет… Но так как-то… Много времени прошло. Разные обстоятельства. Странный у нас с вами разговор, Ия.

— Нет, Василий Петрович, совсем не странный, просто откровенный. Если вы любили, то вам знакомо такое состояние, когда, кроме того, любимого человека, тебе никого и ничего не надо, когда он заслоняет для тебя всех — пусть их десятки, сотни, тысячи, пусть все человечество!

— О, это возможно только при очень, очень большой любви. И, оче видно, только один раз в жизни. Да, я с вами согласен. Но пардон! — Он засмеялся. — Мы уклонились в сторону от темы. Мы же говорили о…

— …о том, что мне с вами с одним интереснее, чем со всеми остальными десятками, сотнями, тысячами, — с упрямым упорством в третий раз сказала Ия.

— Ия! — Он взял ее за руку. — Так нельзя.

— Почему?

— Не знаю, но нельзя.

— Вы же писатель, инженер человеческих душ. Вы все должны знать. И это тоже. Почему? Вы же что-то такое пишете в своих книгах.

— Да, задали вы мне загадку, мой друг. Пойдемте-ка к машине. Время совсем позднее. Чуть ли уже не утро. Светает, кажется. Вам, не сердитесь за вопрос, сколько лет, Ия?

— Нет, я еще не в бальзаковском возрасте, до тридцати не дотянула. Я в возрасте Анны Карениной.

— Двадцать шесть, двадцать семь, значит?

— Примерно. Была замужем. Неудачно.

— Да-да, я знаю.

— Родители…

— Зачем анкета? Ну что с вами?

— Вы же сами начали. Сами потребовали от меня листок по учету кадров.

Ия твердо наступала каблуками на асфальт дороги. По лицу ее пошли первые блики утренней зари, но было это так, что казалось, будто красивое лицо молодой, сильной женщины разгоралось не то гневом, не то решимостью на что-то. Она шла гордая, совсем не похожая на ту, какой была с минуту назад. В ней что-то произошло, что-то изменилось. Булатов искоса поглядывал на нее. Она молчала, молчал и он.

Так они сели в машину, так доехали до ее дома. Там она сказала: «Спасибо», — выскочила из машины и побежала в свой двор. Не оборачиваясь, не посылая рукой никаких приветов.

Да, в Ие произошла явная перемена: