Более интересен, однако, следующий шаг нашей героини, делающий ее историю поистине уникальной, — выбор профессии палача. Чем же могло быть продиктовано это решение? Для отца Ришара причина крылась в безвыходности положения, в котором оказалась молодая женщина: на тот момент у нее не имелось буквально ни гроша, она была растеряна и не уверена в будущем[1173]. Существовало, тем не менее, одно важное обстоятельство, отчасти противоречившее версии монаха-францисканца: мало кто из жителей Западной Европы соглашался стать палачом по собственной воле, если только речь не шла о наследственной передаче ремесла.

На протяжении всего периода Средневековья и Нового времени (вплоть до XIX в.) европейские палачи, о какой бы стране ни шла речь, оставались изгоями: к ним относились настороженно или с опаской, с ними старались не иметь никаких дел. Представителей этой профессии всегда селили подальше от центра города, на окраинах или в пригороде, соседи не заглядывали к ним «на огонек», к принадлежавшим им вещам брезговали прикасаться. Более того, никто из местных жителей, даже те, кто происходил из самых низов общества, отнюдь не стремился наниматься к палачам в услужение. Их помощниками становились либо их собственные дети, которых не принимали учениками ни в какие иные ремесленные корпорации, либо приговоренные к смерти уголовные преступники, которым иногда предлагался такой вариант помилования[1174]. Место палача мог также занять иностранец, специально приглашенный на эту должность или же случайно оказавшийся в том или ином городе и бывший для его обитателей чужаком[1175]. Вот откуда в рассказе отца Ришара об обстоятельствах дела Маргариты Ле Петур возникли вполне, надо полагать, достоверные упоминания о доме, «предназначенном для исполняющих ремесло палача» и расположенном в пригороде Лиона (la maison… destinée pour ceux qui sont élevés au dit emploi), и об испанце, нанятом магистратами практически сразу после скандала с разоблачением его предшественницы.

Негативное отношение к палачам, существовавшее в Европе на протяжении многих веков, объясняет, на мой взгляд, причины, по которым обман нашей героини оказалось возможно раскрыть лишь «в домашних условиях». Ведь частная жизнь человека, которого сознательно сторонились местные жители, могла стать известна только крайне ограниченному числу лиц. И хотя точкой отсчета во все трех версиях истории Маргариты являлись разные события — обыск в ее доме, донос служанки и донос помощника — все они так или иначе касались приватной сферы. Таким образом, то, что мадемуазель Ле Петур выбрала для себя столь специфическую профессию — куда более необычную, чем даже служба в армии — стало для нее практически идеальным решением с точки зрения достижения поставленной цели: не раскрывая собственной идентичности, всегда оставаться для окружающих «месье Анри».

* * *

Важным, на мой взгляд, является и еще одно обстоятельство. Следование мужскому образу жизни со всеми его внешними атрибутами (костюмом, профессией, военным прошлым и даже наличием «законной жены») в случае Маргариты Ле Петур ничем не напоминало игровую травестию, которой так славились европейские XVII–XVIII вв. и которая в этот период не только превратилась в расхожий сюжет для театральных постановок или произведений художественной литературы, но имела место и в реальной жизни, становясь modus vivendi для определенных страт общества[1176]. Однако ничего от стиля либертенов, аббата де Шуази (1644–1724) или шевалье д’Эона (1728–1810) мы в привычках нашей героини не найдем: ее выбор, как мне кажется, был совершенно прагматичен, ибо обеспечивал ей свободу от внешних условностей и право распоряжаться своей судьбой по собственному усмотрению.

И все же история приключений Маргариты Ле Петур — в том виде, в каком она дошла до нас, — не лишена «темных» мест. Возможно, главным побудительным мотивом для решения стать палачом действительно являлось стремление молодой женщины скрыть свой пол и тем самым сохранить независимость в мужском обществе Франции XVIII в… Однако причины, вынудившие ее уйти из дома, а также обстоятельства раскрытия совершенного ею обмана по-прежнему остаются не совсем ясны.

В том, что касается последнего вопроса, то версия, изложенная в официальных документах и, прежде всего, в письме лионского судебного чиновника от 20 января 1749 г., представляется мне наиболее достоверной. Напомню, что речь шла о вероятном участии нашей героини в преступлениях банды воров, для которых она являлась скупщицей краденого. Как свидетельствуют материалы судебной практики, в этой роли еще с периода Средневековья могли выступать как мужчины, так и женщины. К примеру, в уже упоминавшемся выше «Уголовном регистре Шатле», составленном секретарем суда этой парижской тюрьмы Аломом Кашмаре в самом конце XIV в., приводилось дело неких Жана де Варлюса (de Warlus) и его жены Аделины, совместно занимавшихся именно этим «ремеслом» (mestier)[1177]. Оба они также являлись членами весьма разветвленной шайки воров, которые сбывали через них украденные вещи (серебряную посуду, оружие, одежду). Со своими «поставщиками» супруги встречались среди белого дня, на рынке, а для того, чтобы окружающие не заподозрили их в знакомстве с подозрительными личностями, они разработали свой тайный язык: проходя мимо Жана и Аделины, их сообщники должны были особым образом дотронуться до носа, что означало наличие у них очередной партии «товара». После чего супруги удалялись один за другим в ближайшую таверну, где и совершалась сделка[1178].