дальше вниз, вдоль ее шеи, к груди, и прижался щекой к тонкой коже, под которой гулко стучало сердце, и их веселье растаяло в мягком вечернем свете, наполнившем комнату, а ему на смену пришло благоговение.

Он встал над ней и поцеловал ее так, как ей нравилось, так, как нравилось ему. Не отрывая губ от ее рта, он высвободил ее из ночной рубашки, стянул с нее кружевное белье. Он двигался медленно, вслушиваясь в дышавший вокруг них старый дом, в скрип старых стен и возню старых женщин, и, когда он слегка отстранился, чтобы вобрать в себя всю ее целиком, без остатка, и хоть чуть овладеть собой, она угадала, о чем он думает.

– Они нам не помешают, – тихо сказала Дани. Ее томные глаза и приоткрытые губы манили, но он оторвался от нее, всего на мгновение, и проверил, заперта ли дверь, а потом высвободился из одежды. Он взглянул на нее, обнаженную, доверчивую, на ее порозовевшие щеки, на растрепавшиеся волосы, на то, как она смотрит на него, и его вновь затопила любовь к ней, и он покачнулся и едва смог вдохнуть.

– Ах, Дани, – бормотал он, чувствуя, что погиб, совершенно запутался в ее сетях. – Ты уверена, девочка моя? Ты правда хочешь меня? Я не вынесу, если ты передумаешь. У меня не достанет сил снова уйти от тебя. Я не смогу. Даже если ты меня выгонишь.

Он лепетал какую-то несусветицу. Никогда прежде с ним не бывало такого, но теперь он лепетал:

– Я сведу тебя с ума. Я все время буду путаться под ногами, как твой чертов кот. Я не оставлю тебя в покое. Я всегда буду рядом. Я и теперь до смерти хочу коснуться тебя.

Она была совсем рядом – ее губы, и руки, и лучащиеся счастьем глаза, и медные прядки волос, – но он все равно жаждал ее.

– Я стану твоим бременем, – предупредил он и скрестил на груди руки, чтобы не коснуться ее.

– О, Майкл. Иди ко мне, мой дорогой, – проговорила Дани и потянулась к нему, и его имени, произнесенного ее нежным голосом, хватило, чтобы обрушить все сдерживавшие его преграды.

Он подчинился и преданно, жадно, неспособный больше выносить наполнявшее его чувство, шагнул к ней, накрыл ее тело своим. Дани бесстрашно рванулась навстречу ему, отдавая ему свои губы, и руки, и свою безграничную веру, готовясь принять от него и муку, и запредельное наслаждение, и он одарил ее этим сполна.

* * *

За стенами комнаты в стареющем доме на Бродвее, где спала Дани, храня на губах его поцелуи, храня его запах на своем теле, ласковый летний воздух полнился смрадом тлевших лачуг и горелой резины, летевшим мимо морга, куда свозили безымянных покойников, и вниз, по крутому склону оврага, обратно в Кингсбери-Ран. Среди развалин бродили люди. Они разгребали обломки, ища сокровища там, где не осталось ничего ценного. Где вообще никогда не было ничего ценного. Среди них бродил и Мэлоун. Он вглядывался в закопченные лица под грязными кепками, высматривая Фрэнсиса Суини. Он ничего не смог с собой сделать. Он хотел сам во всем убедиться, но не знал, сумеет ли хоть когда-то обрести желанный покой.

Заснуть он не смог. Он был слишком счастлив, он словно парил. Ему придется привыкнуть к этому новому чувству. Он лежал в темноте, слушая дыхание Дани, ощущая себя невесомым, веря, что он легко мог бы взять и взлететь. Спустя какое-то время он встал, на цыпочках прокрался по дому, спустился по лестнице вниз, в свою комнату. Прямо за ним, не отставая от него ни на шаг, следовал Чарли. Он думал, что Дани проснется и пойдет следом за ним. Потом он решил ее разбудить, чтобы, если она проснется, а его в постели не будет, она не подумала, что ему легко было уйти от нее. Но она не проснулась, и он был этому рад. Лучше ему пойти в Кингсбери-Ран без нее.

Он оставил у себя на столе записку.

Знаю, я обещал, что буду рядом, когда ты проснешься, но не беспокойся. Мне хотелось пройтись. Я скоро вернусь.

Перечитав написанные слова, он счел их холодными и безликими. Ему не хотелось оставлять Дани такую записку, и он долго глядел на листок бумаги. А потом прибавил «Люблю тебя» и почувствовал себя как подросток и все равно не стал ничего менять.

Еще до рассвета он направился обратно домой, понимая, что мог вообще никуда не ходить. Легче ему от этой прогулки не стало. Лучше бы он лежал рядом с Дани, в ее постели, не вспоминая про Кингсбери-Ран.

Миновав бутербродную, он свернул на Бродвей и вдруг почувствовал, что за ним кто-то идет. Его это не испугало. Он отлично знал имя преследователя. Тот и прежде, бывало, ходил за ним. Он остановился и обернулся, выждал, пока с ним поравняется тень чужака.

– Ты, О’Ши? – спросил он.

– Чего ради ты копаешься в мусоре посреди Кингсбери-Ран, а, Мэлоун? – спросил Дарби О’Ши и осторожно приблизился, склонив голову вбок. – Что ты там хочешь найти?

– Куда ты запропастился, О’Ши? – Предрассветный воздух уже полнился пением птиц, на углу улицы трещал фонарь. В животе у Дарби О’Ши забурчало. – Я не видел тебя с тех пор, как мы нашли Дани, – продолжил Мэлоун. – Несс сказал, ты слинял от него во время рейда. Я подумал, вдруг с тобой что-то случилось. – Ничего такого он не подумал. Дарби О’Ши был мастером исчезать. И вновь появляться. И Мэлоун о нем не переживал.

– Я был поблизости. Выжидал. Сам понимаешь. – Дарби пожал плечами. – Хотел зайти ее повидать. Но я знаю, что мне там никто не обрадуется.

– А теперь все же решился зайти? – насмешливо поинтересовался Мэлоун. – Что-то ты рано. Или, наоборот, поздно.

– Кто бы говорил, – парировал Дарби. – Не мне рассказывать тебе, что есть вещи, которые можно делать только ночью. Ты сам знаешь. Я приметил тебя и решил… что просто передам ей привет.

– Идем со мной. Я приготовлю тебе завтрак, – предложил Мэлоун и сделал пару шагов в сторону дома. – Никто тебе и слова не скажет. И Дани будет рада тебя повидать, хоть днем, хоть ночью.

– Нет уж. Погоди. Передай ей от меня одну вещицу. Так лучше будет.

Мэлоун остановился, и Дарби О’Ши снова приблизился к нему. Поглядел по сторонам, словно проверяя, не следят ли за ними. Улицы были пустынны, но он все равно понизил голос до шепота:

– Не ищи больше доктора Фрэнка. Ты ведь этим там занимался, Мэлоун?

Мэлоун