Нашей главной задачей было разрушение локомотивов. У меня была с собой коробка пироксилина со шнуром и детонатором на боевом взводе, чтобы гарантировать срабатывание. Я закрепил ее на наружном цилиндре паровоза. Было бы лучше – к котлу, но оттуда с шипением выходил пар, и я опасался общего взрыва, который смел бы моих людей, подобно муравьям, копошившимся над добычей. Но они не прекратили бы грабеж до прихода турок. Тогда я поджег шнур и за полминуты его горения с трудом отогнал грабителей от паровоза. Прогремел взрыв, разнесший вдребезги цилиндр, а заодно и ось ведущих колес. Я засомневался в том, что размеры разрушения были достаточны, но впоследствии турки пришли к выводу, что этот паровоз непригоден для восстановления, и выбраковали его.

Долина выглядела фантастически. Арабы, казалось, посходили с ума. С непокрытой головой, полуголые, они с криками носились на огромной скорости, стреляя в воздух, вцепляясь друг в друга ногтями и пуская в ход кулаки, набрасывались на платформы, метались взад и вперед с огромными узлами, которые вспарывали здесь же у рельсов, уничтожая то, что их не интересовало. Поезд был заполнен беженцами и больными людьми, добровольцами, ехавшими на работу во флот Евфрата, семьями турецких офицеров, возвращавшимися в Дамаск.

Кругом валялись десятки ковров, матрацев и цветастых стеганых одеял, кучи покрывал, самой разнообразной мужской и женской одежды, халаты, продукты, украшения и оружие. С одной стороны насыпи собрались тридцать или сорок близких к истерике женщин с непокрытыми лицами, рвавших на себе одежду и волосы и пронзительно кричавших как безумные. Не обращая на них внимания, арабы продолжали раскидывать домашний скарб, до отказа набивая награбленным добром свои мешки. Верблюды стали общей собственностью: каждый грузил на ближайшего верблюда столько, сколько тот мог нести, давал хороший пинок, отправляя его на запад, а сам продолжал грабить.

Увидев, что я ничем не занят, с воплями обступили меня женщины, взывая к милосердию. Я уверял их, что все будет хорошо, но они не отставали, пока меня не вызволили их мужья. Они тумаками прогнали жен, а сами обнимали мои ноги почти в агонии от страха перед скорой, как им казалось, смертью. Один турок расплакался – отвратительное зрелище. Я, как мог, отгонял их пинками босых ног и в конце концов избавился от просителей.

Потом ко мне обратилась группа австрийских офицеров и унтеров с просьбой об их расквартировании. Я отвечал им на своем сбивчивом немецком, после чего один из них по-английски попросил вызвать к нему врача, так как был ранен. У нас врача не было, впрочем, это не имело значения: он уже умирал. Я сказал им, что турки через час вернутся и позаботятся о них. Но раненый умер до их прихода, как и большинство других. Это были инструкторы по обращению с новыми горными гаубицами «Шкода», командированные в Турцию во время хиджазской войны. Между ними и моим телохранителем возник какой-то спор, и один из них выстрелил из пистолета в юного Рахайля. Мои разъяренные люди тут же уложили их всех, кроме двоих или троих, прежде чем я успел вмешаться.

Пока, насколько можно было установить в обстановке этого безумного возбуждения, наша сторона потерь не понесла. В числе девяноста военнопленных были пятеро египетских солдат в одном нижнем белье. Они узнали меня и объяснили, что в ночном рейде Дэвенпорта, недалеко от Вади-Аиса, они оказались отрезаны турками и попали в плен. Они рассказали мне кое-что о Дэвенпорте: о его постоянной, уверенной, упорной помощи сектору Абдуллы, которую он вел из месяца в месяц, без тени наших надежд на реальный успех и на местный энтузиазм. Его лучшими помощниками были именно такие бесстрастные пехотинцы, как эти пленные, которых я вывел в наше условленное место сбора в соляных скалах.

Ко мне на помощь пришли Льюис и Стокс. Я отчасти беспокоился о них, потому что обезумевшие арабы были одинаково готовы напасть как на врагов, так и на друзей. Мне самому трижды приходилось защищаться, когда они делали вид, что не знают меня, и посягали на мои вещи. Однако потрепанная войной сержантская форма хаки была для них малопривлекательной. Льюис отправился к востоку от линии железной дороги, чтобы сосчитать убитых им солдат, и случайно обнаружил в их ранцах золото и другие трофеи. Стокс обошел разрушенный мост, увидел там тела двадцати турок, разорванных в куски его вторым снарядом, и быстро вернулся.

Ко мне подошел Ахмед с полными руками награбленного добра и прокричал (ни один араб, возбужденный победой, не мог говорить нормально), что меня хотела видеть какая-то старуха в последнем вагоне. Я тут же послал его за моей верблюдицей и несколькими вьючными животными, чтобы увезти пулеметы: были уже ясно слышны залпы противника. Арабы, насытившиеся трофеями, по одному отходили к холмам, подгоняя перед собой шатавшихся от тяжести груза верблюдов. Оставлять пулеметы до самого конца боя было плохой тактикой, но веселая неразбериха в результате первого, превзошедшего все ожидания эксперимента притупила нашу осторожность.

В конце вагона сидела древняя, не перестававшая дрожать арабская дама, которая первым делом спросила меня, все ли закончилось. Я ей объяснил. Она сказала, что хотя она старая приятельница и гостья Фейсала, но слишком слаба, чтобы путешествовать, и должна ждать своей смерти здесь. Я ответил, что ей никто не причинит вреда, что вот-вот должны прийти турки, чтобы распорядиться всем, что осталось от поезда. Она согласилась с этим и попросила меня найти ее служанку, старуху-негритянку, чтобы та принесла воды. Невольница наполнила чашку из пробитого пулей тендера первого паровоза (восхитительная вода, которой Льюис утолял свою жажду), после чего я отвел ее к благодарной госпоже. Несколько месяцев спустя ко мне тайно пришло письмо из Дамаска и превосходный небольшой белуджский ковер от госпожи Айши, дочери Джелаля эль-Леля из Медины, в память о давней встрече.

Ахмед верблюдов так и не привел. Мои люди, охваченные жадностью, рассеялись по местности с бедуинами. Мы с сержантами были одни на месте крушения, погруженном теперь в какую-то странную тишину, и начали опасаться, как бы нам не пришлось оставить пулеметы, но тут же увидели двух стремительно возвращавшихся верблюдов. Зааль и Ховеймиль заметили мое отсутствие и вернулись, чтобы меня отыскать.

Мы сматывали наше единственное сокровище – изолированный кабель. Зааль слез со своего верблюда и хотел, чтобы на нем ехал я, но вместо этого мы погрузили на него провод и подрывную машинку. Зааль пошутил по поводу наших своеобразных трофеев после всего золота и серебра, находившегося в поезде. Ховеймиль сильно хромал из-за старой раны в области колена и не мог идти. Мы заставили лечь его верблюда, подняли пулеметы Льюиса, связали их встык, наподобие ножниц, за его седлом. Оставалось тридцать минометных мин, но тут вернулся Стокс, неумело ведя заблудившегося вьючного верблюда. Мы быстро упаковали мины, посадили Стокса в седло Зааля, вместе с пулеметами Льюиса, и погнали всех трех порученных Ховеймилю верблюдов их самым лучшим аллюром.

Тем временем Льюис и Зааль в хорошо скрытой, невидимой ложбине за бывшей огневой позицией устроили костер из патронных ящиков, керосина и отходов, обложили все это цилиндрическими магазинами Льюиса и оставшимися патронами для винтовок, а сверху положили несколько оставшихся снарядов Стокса, после чего отбежали подальше от костра. Когда языки пламени добрались до кордита и аммонала, раздался оглушительный грохот. Тысячи патронов рвались очередями, что напоминало массированный пулеметный огонь. Над рвавшимися снарядами поднимались столбы густой пыли и дыма. Обходившие нас с фланга турки под впечатлением такой грандиозной обороны подумали, что нас очень много и что мы надежно закрепились на своей позиции. Они прекратили движение, приняли меры маскировки и стали осторожно окружать нашу позицию и вести по всем правилам разведку, а мы тем временем поспешно ушли в укрытие между кряжами гор.