в подземельях Руана и Шинона. Джон налил себе вина и сел на край стола.

– Один из моих шпионов донес, что Гийом де Рош недоволен деспотизмом Филиппа, и возможно, готов опять сменить сторону. Скажи мне, матушка, что ты сказала тому человеку в Туре?

– Я спросила, правда ли, что Филипп объявил себя сенешалем Анжу. Он это признал, но с негодованием отрицал, что сам был в этом замешан. Я согласилась, что он не тот, кого можно подкупить, что он человек чести. И кроме того заверила, что мы людей чести ценим.

В потоке льющегося из окна света глаза Джона сияли золотом. «Кошачьи», – подумала Алиенора. Возможно, то же самое говорят и про ее глаза. Когда Джон подтвердил, что собирается на следующей неделе в Мэн и рассчитывает поговорить с Роше с глазу на глаз, она поняла, что сын не упустит возможность. Ее младший отпрыск с азартом плел интриги. Быть может, даже чересчур – он выказывал явное предпочтение обходным путям, прямо-таки наслаждался вероломством и хитростью, а не только их результатами.

– Джон, я слышала, что граф Честерский расторг свой брак с Констанцией. Это правда?

Сын опять ухмыльнулся.

– Так он и сделал – с поспешностью кролика, удирающего от лисы. Хотя его не прельщал брак с этой бретонской мегерой, я думаю, ему нравилось называться герцогом Бретонским. Пусть это и был пустой титул, в нем имелись свои преимущества, и оставался шанс, что его приемный сын станет наследником Ричарда. Но как только я стал королем, ему немедленно расхотелось быть отчимом этого предательского отродья, и он поспешно избавился от Констанции, едва только подыскал податливого епископа.

Алиенора сочла его оценку поступка графа циничной, но, скорее всего, верной. Но интересно, сколько времени потребуется самому Джону, чтобы избавиться от собственной нелюбимой жены. Королям еще проще, чем графам, подбирать подходящих епископов, и в отличие от Филиппа и несчастной Ингеборги, у Джона имелось законное основание для расторжения брака: они с супругой были кузенами. Алиенора уже собралась спросить сына, не подумывает ли он о брачном альянсе с иностранкой, когда вошедший в солар слуга прошептал ей на ухо несколько слов. Джон вернулся к изучению хартий, которые должны привести в ярость Филиппа. Но услышав возглас матери, поднял взгляд.

– Только что прибыл посланник от Джоанны! Она на пути сюда, всего в паре миль от города. – Алиенора была удивлена и обрадована, но ее тревожило смутное дурное предчувствие, которое она не могла ни объяснить, ни отбросить.

Джон его не разделял.

– Хорошая новость. – Он улыбнулся. – Наверное, сестра чувствует себя лучше, раз предприняла такое долгое путешествие.

После минутного размышления Алиенора тоже заулыбалась, решив, что он прав. Хотя она никогда не встречала случаев столь тяжелой утренней тошноты, как у Джоанны, такое никогда не длится на протяжении всей беременности. Джоанна так ослабела именно от постоянной рвоты, и когда все прекратится, девочка скоро поправится.

– Идем, – сказала она. – Расспросим поподробнее рыцаря Джоанны, а я прикажу приготовить для нее опочивальню.

* * *

Когда они вошли в большой зал, Джон застыл на месте при виде посланца Джоанны. Несмотря на то, что большинство вассалов Ричарда приняли неизбежность и поклялись Джону в верности, некоторые продолжали держаться на расстоянии. Одним из них был Андре де Шовиньи, а второй приближался сейчас к королю.

– Глазам не верю – это же кузен Морган. Я уж думал, ты заблудился в диком Уэльсе.

– Милорд король, – произнес Морган, падая на колено.

Но его почтение показалось Джону формальным. А взгляд валлийца уже скользнул мимо него, отыскивая Алиенору. Королева тоже застыла на месте, увидев лицо Моргана.

– Моя дочь?..

Морган храбро продолжал смотреть ей в лицо, сопротивляясь непреодолимому желанию отвести взгляд, и она поняла правду.

– Мадам… она очень больна, – тихо ответил он, и те, кто находился достаточно близко, чтобы услышать, притихли, чувствуя, что королеву вот-вот снова посетит печаль.

* * *

– Матушка?

– Я здесь, дорогая. Пусть фрейлины уложат тебя в постель, потом мы поговорим.

Морган осторожно положил Джоанну на кровать, после чего их с капелланом выпроводили из спальни. Когда Беатриса и другие дамы принялись раздевать графиню, Алиенора взяла Мариам за руку и увела в дальний угол.

– Зачем ты взяла ее в такую поездку, раз она так больна?

Мариам не обиделась на резкий тон, понимая, что говорит с матерью, потрясенной видом дочери, а не с королевой.

– Мы пытались ее отговорить, мадам. Но она настаивала, и мы… мы решили, что, если она ищет тебя, то это к лучшему. Мы надеялись, что когда тошнота перестанет мучить ее день и ночь, силы Джоанны начнут восстанавливаться. Но этого не случилось. Напротив, она слабеет и уже опасается не пережить роды. Дочь очень в тебе нуждалась, и это оправдывало путешествие.

Мариам рассказывала все это без эмоций, как будто передавая чужую историю, но теперь запнулась, на глаза навернулись слезы.

– Но как только мы выехали, ей стало не лучше, а хуже. Она знает, что ее силы тают, и больше не верит, что ты, миледи, сможешь победить опасности родов. Она… она убеждена, что не доживет до родов. А я… Когда я смотрю на нее, то боюсь, что это правда.

– Нет, – ответила Алиенора, и, несмотря на то, что она старалась говорить тихо, в голосе ее звучала убежденность, решимость, не признающая иной высшей силы, кроме анжуйской королевской воли. – Моя дочь не умрет.

Но когда Алиенора села на постель рядом с дочерью, эта уверенность начала рушиться – Джоанна выглядела так, словно жить ей оставалось несколько недель, а то и дней. Она болезненно исхудала, ключицы торчали, лицо стало почти безжизненным, глубоко запавшие глаза словно окружены синяками, бледная кожа холодна как снег, и такие же мертвенно-бледные губы. Дыхание стало частым и неглубоким, а пульс таким слабым, что Алиенора едва сумела его найти, прижимая пальцы к запястью Джоанны. Даже волосы, всегда сверкавшие полированным золотом, казались тусклыми и безжизненными, как высохшая на солнце трава.

– Я умираю, матушка, – прошептала она, – и мне так страшно…

– Я знаю, моя дорогая. Но твое дитя должно появиться не ранее,