чем через два месяца. Достаточно времени, чтобы выздороветь и восстановить силы. Я уже послала за самой лучшей повитухой Руана, и мой собственный лекарь…

Она не договорила, потому что Джоанна покачала головой, а потом прикрыла глаза, как будто ее утомило даже такое незначительное действие. Ее рука сжала ладонь Алиеноры, пальцы казались слабыми и хрупкими, как лапка того воробышка, что падает наземь по воле Всевышнего[20].

– Послушай, моя дорогая девочка, – как можно убедительнее заговорила Алиенора. – Ты не умрешь.

– Ты не понимаешь. Не смерть меня так пугает… Я проклята, матушка, и после смерти отправлюсь в ад.

Алиенору было непросто потрясти, но дочери удалось.

– Девочка моя, зачем ты так говоришь? Почему ты так думаешь? – Джоанна не отвечала, и мать прижала ее холодную руку к своей щеке, непроизвольно вызвав воспоминание, как сделала то же самое у смертного одра сына. – Джоанна, это чепуха. Какие грехи ты могла совершить, чтобы заслуживать вечного проклятия?

– Худший из всех грехов…

Джоанна не договорила, и Алиенора догадалась, что ей даже матери стыдно признаться в этом «худшем грехе». Что такое могла сделать дочь, чтобы поверить, что Бог от нее отвернулся?

– Ты можешь рассказывать мне что угодно, моя дорогая. Я никогда не стану тебя осуждать. – Изобразив улыбку, она продолжила: – В конце концов, разве могут твои грехи быть тягостнее моих?

Джоанна отвернулась от матери.

– Я надеялась, что потеряю ребенка. Мое дитя. Мне было плохо, так плохо… Я просто не могла больше этого вынести… – она начала всхлипывать, но так слабо, как будто у нее не осталось сил даже на горе. – Я, в самом деле, молилась, чтобы это произошло. Теперь я понимаю, что обращалась в молитве к дьяволу, ведь Бог никогда не примет столь грешных молитв…

Алиенора заключила дочь в объятья.

– Тебе не следует так строго себя осуждать, Джоанна. Ты была больна и не понимала, что делаешь. Всевышний простит тебя.

– Нет, не простит. Это был мой ребенок, сын Раймунда, но я принесла бы его в жертву, если бы могла. Я даже хотела попросить Мариам принести мне болотной мяты, или черный морозник. Только я не смогла сделать такое с ней, не смогла и ее обречь на проклятие…

Алиенора крепче обняла свою дочь.

– Если мы искренне каемся, Бог отпускает нам все грехи. Он простит тебя.

– Если я сама не могу простить себя, матушка, то как же Бог отпустит мне грех? Защищать собственное дитя – это первый долг матери. Я готова была убить своего ребенка, если бы только могла…

– Ты напрасно так себя истязаешь. Раз уж ты мне не веришь, я поговорю с аббатом Люком из Тюрпене. Он сопровождал меня в Фонтевро, и все время был рядом со мной, пока умирал Ричард. Он примет у тебя исповедь и наложит епитимью, каковы бы ни были твои грехи, а потом отпустит их тебе.

– Ни один священник не сможет отпустить такой грех. Раскаяния недостаточно. Только одним путем я могу избежать вечной кары, матушка. Две ночи назад она явилась ко мне во сне и сказала, что я должна сделать.

– Кто, Джоанна? Я не понимаю.

– Божья Матерь, Пресвятая Дева Мария. Она сказала, что Бог простит меня, только если я приму святые обеты и умру, став одной из сестер в Фонтевро.

Алиенора знала, что церковь этого не позволит. Но когда Джоанна подняла голову, в глазах у нее читались испуг и мольба о помощи, и мать обещала сделать все, что возможно. Хотя Алиенора чувствовала себя опустошенной, эти слова, казалось, дали Джоанне первое утешение, и напряженные плечи немного расслабились. Откинувшись на подушки, она прошептала:

– Спасибо, матушка, спасибо…

Спустя пару мгновений она уснула. Алиенора убрала волосы с ее лица, подоткнула одеяло – Джоанна дрожала, как будто сейчас была зима, а не конец августа. И только потом королева согнулась и спрятала лицо в ладонях. Ну каких еще жертв потребует от нее Всевышний?

* * *

У Джона сохранились не слишком теплые воспоминания о братьях и сестрах. Он не помнил Тильду и Леонору, которых выдали замуж за иностранных принцев, когда он был совсем еще маленьким. Он нечасто встречался со старшими братьями, а когда такое случалось, на него либо не обращали внимания, либо дразнили так безжалостно, как делали все старшие братья с начала времен. С Джоанной все было по-другому – она составляла компанию Джону во время их пребывания в Фонтевро, и он скучал без нее, когда она уехала на Сицилию. Но встретившись после одиннадцати лет разлуки, Джон понял, что сестра злопамятна. Она так и не простила его за то, что он злоумышлял с французским королем против Ричарда, и Джон обижался на нее.

Но он был искренне потрясен, узнав, что сестра смертельно больна и вряд ли поправится. Джоанна была всего на год старше него, слишком молода, чтобы умереть, и ему вспомнилась вдруг подвижная, озорная девчонка, которая некогда так любила своего младшего брата.

– Значит, надежды нет?

Алиенора едва заметно покачала головой.

– Ее осмотрели мой врач и две лучших в этом городе повитухи. Все трое пришли к одинаковому заключению – теперь она в руках Господа.

Джон знал, что повитухи и доктора не питают любви друг к другу, а значит, их единодушие не сулит сестре ничего хорошего. Еще он знал – когда чью-то несчастную душу вверяют милости Божьей, это значило, что недолго ей быть в этом мире.

– Мне очень жаль, – сказал он и немного удивился тому, насколько сейчас правдив.

Откинувшись на спинку кресла, он с восхищением смотрел на мать. Она в их семье была самой сильной – не отец, и не братья, а она. Хребет у нее был как лучший, закаленный в огне клинок. И пусть сердце кровоточит, мать все так же высоко держит голову. Но потом появилась темная мысль – не ропщет ли она на Бога, забравшего у нее Ричарда, а не другого, нелюбимого сына? Джон потянулся за стоявшим на столе кубком и в несколько глотков осушил его. Неужто он до сих пор нуждается в материнской любви, как хнычущий