class="p1">— Что? — грубо спросил Жоао. — Что не воевал сам?

— Нет, — невозмутимо ответил дон Диего. — Два выстрела было всего, и обе шальные пули достались ему — ему и его коню. Поразительно… Встать можешь?

— Я, кажется, ногу вывихнул.

— Покажи, вправлю.

Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса поехали к лесной опушке пригнать лошадей. Рохас терпеливо молчал, и дон Диего удивился:

— Совсем не болит?

— Не… На затылок бы мазь…

— А на затылке у тебя что?

— Не знаю, глянь… Укусили, кажется.

— Что?!

— Укусили.

Такой смех разобрал тут дона Диего! Но он сдержался — только лицо подрагивало от напряжения. Овладев собой, участливо, деловито спросил:

— Да, но почему все именно с тобой?

И снова напал на него неуместный смех, и опять справился с собой.

— Что, глупо выгляжу? — усмехнулся Рохас.

— Нет, нет, почему, — заулыбался дон Диего и чуть не похлопал Рохаса по плечу. — Не пойму, чем ты заслужил, — одному тебе досталось.

Канудосцы угрюмо приторачивали каморские ружья и ящики с патронами к седлам каморских же коней.

— Чисто работает, ничего не скажешь, — признал в далекой Каморе старейшина труппы пожилых Порфирио, и вислощекий Артемио Васкес охотно согласился:

— Да, безупречно, наверняка действует, да продлятся для вас мирные часы, точно, продуманно работает.

— Браво, браво… — одобрил и полковник Сезар.

Мичинио с длинным хлыстом в руке стоял в огромной железной клетке, заставляя шестерых нагих жагунсо проделывать все, что ему взбредало на ум; но, как и в любом ином деле, и тут были свои трудности — взлохмаченные, взбешенные жагунсо, скаля волчьи зубы, время от времени пытались броситься на Мичинио, но тот жестоко хлестал их по лицу, а иногда швырял под ноги сырое мясо или монету.

Насладиться зрелищем собрался весь цвет Верхней Каморы — мужской цвет, разумеется. Помимо Порфирио и Артемио Васкеса здесь были генерал-добряк Рамос, тот, что командовал истребительным войском, и генерал-красавчик Хорхе, командир отборного войска, прозорливый адмирал Цицка и придворный тенор стеблегорлый Эзекиэл Луна, ведатель даров и подношений голый Анисето, засекреченный банщик-терщик лейтенант Алфредо Эвиа и афишируемый несравненный мастер кисти Грег Рикио; находился тут и бывший карманный вор Педро Карденас, выдвинутый на должность главного проверщика Каморы, и конечно же — личный исполнитель воли великого маршала бескостный Кадима, и лишь двое допущены были из Средней Каморы, и то по необходимости, — Петэ-доктор и его помощник Доменико с лекарствами: вдруг да случилось бы что с Мичинио; но свирепый хозяин жагунсо действовал без осечки и не нуждался ни в докторе, ни в лекарствах; зловеще сверкнул глазами, и жагунсо, хотя и рыча, присел. Мичинио швырнул ему грош, и бандит лег на спину — головы, правда, не опустил, от бурлящей в нем злобы у него чуть жилы не лопались на шее, а Мичинио уложил еще одного; третий жагунсо заартачился, и хлыст оставил на его лице яркую темную полосу; видя это, четвертый жагунсо сам лег.

— Чисто работает, молодчага, — отметил Педро Карденас, и генерал-красавчик согласился с ним:

— Безукоризненно.

Уложив всех шестерых, Мичинио разлегся на них сам и отбросил хлыст, показывая свое бесстрашие, но все знали, что в рукавах у него припрятаны ножи; всех шестерых жагунсо Мичинио придавил разом: кого коленом прижал, кого локтем, голенью, а потом каждому сунул в пасть мясо, и все они перевернулись на живот, задвигали челюстями. Зрители восторженно захлопали, а Мичинио, свирепо скалясь, выискал среди обступивших клетку побелевшего от страха Доменико и, выразительно проведя ребром жесткой ладони по горлу, тихо пригрозил: «Не уйдешь от меня, моя ты добыча, сосунок».

Вечерело. Примолк заливаемый сумерками Кану-дос, и в тяжкой тишине оцепеневшие в ожидании люди услышали наконец далекий гул. Сгущались непонятно тоскливые сумерки, и все яснее был глухой гул. Стемнело; луна осветила окрестности, и когда вернувшиеся канудосцы подвели нагруженных оружием лошадей к дожидавшимся их, то и без факелов хорошо была видна непривычная печаль на их лицах — низко стояла полная луна… Медленно, неловко сходили с коней. Дон Диего помог спешиться Рохасу… Подавленная страхом Мариам не отрывала глаз от рук мужа, тоскливо смотревшего в сторону, хотя на руках великого вакейро не было и капли крови. Безразличными ко всему выглядели вернувшиеся — плечи опущены, отрешены; и помрачнел Мендес Масиэл, один дон Диего по-прежнему был оживлен, изящно обмахивался шляпой, говоря: «Утомился…» Все другие тяжко молчали, не зная, что делать, опустошенные этим страшным днем. Мануэло Коста даже взглянуть не решался в сторону Мануэлы, а Пруденсио, в отличие от других, все еще был верхом, упрямо, удовлетворенно вскинул голову. Рохас без сил прислонился к дереву — в трех местах донимала его острая боль… Не выдержал Зе, нерешительно шагнул к Мариам, неуверенно поднял руку положить на плечо ей, хотя обычно разговаривать с женой стеснялся при других, но рука невольно упала — нет, не от смущения, совсем от иного. И, растерянный, поникший, он услышал властный гневный голос Мендеса Масиэла:

— Положи руку.

Подчинился Зе.

Медленно подходил к ним конселейро, и твердым был его шаг, осуждающе заглянул он в глаза первому же, кто оказался перед ним:

— Грегорио, там, в сертанах, мы всё сносили, не так ли?

— Да.

— Как думаешь, почему?

— На чужой земле жили, конселейро… Корней не имели…

Дальше ступил Мендес Масиэл.

— Сенобио, а мы на чужой земле возвели Канудос?

— Нет.

— Мы сами, своими руками его создали, верно? — Да.

К Рохасу подошел Мендес Масиэл — выпрямился припавший к дереву вакейро.

— Имели же мы на это право, Рохас!

— Да.

— И предвидели ведь, что не спустят нам этого, не оставят в покое?

— Да, предвидели.

— А вы, из озерных селений, не жалеете, что покинули свои обширные сочные земли?

— Нет.

— И после сегодняшнего дня не жалеете?

— Нет, конселейро, нет.

— Там, у себя, вы не знали нужды. Оставили благодатную землю, хотя здесь вас ждали трудности, невзгоды. Дайте ж им понять — ради чего, зачем…

— И сами понимают.

Еще два шага ступил конселейро, приподнял голову понуро стоявшему пастуху:

— Что плохого ты им сделал, Иносенсио, там, в сертанах?

— Ничего.

— Чего ради преследуют они нас, Пруденсио, как думаешь?

— Этого дня они жаждали.

— И не заслуживают ли худшего, Пруденсио?

— Еще как, конселейро… Мы только с мелкими подонками разделались.

В угрюмого вакейро всмотрелся Мендес Масиэл.

— Очень переживаешь, Жоао, что пришлось убивать?

— Кого?

— Каморцев.

— Переживал сначала малость, по слабости… — признался Жоао, в упор смотря на конселейро. — А может, и для них самих лучше…

— Что?..

— Благодаря нам не будут больше творить зло, не отягчат больше душу преступлением…

Одобрительно кивнул конселейро. Обернулся к народу, заговорил спокойно, сдержанно:

— Что