вам сказать… Все мы знаем — одолеют нас в конце концов, но знаем и другое — жизнь наша имеет предел, кончится рано или поздно. Из неведомой дали явились на землю и уйдем в дальнюю даль, один раз дарованную жизнь один раз суждено прожить, так проживем ее достойно, и чем прозябать на чужой земле и ждать тихой кончины, лучше пасть во имя родины, обретенной своими руками… В этом честь и радость. Они преследуют нас, они начали, а мы, и сами знаете, братья, никого не собирались убивать. У нас нет другого пути, нет выбора, надо защищать себя, дать им отпор. И туда вы отправились — дать отпор. Что еще остается делать — каморцев не изменить. Так что, пока сможем, будем защищать нашу землю, братья.

И добавил:

— Не раскаиваясь, не сожалея.

Расправив плечи, подняв головы, канудосцы стояли гордые, красивые, отмеченные знаком свободы. Склонила голову набок Мариам, нежно коснулась щекой руки, застывшей на ее плече.

Сгрузили с лошадей ружья и патроны, и, как прежде, уверенны, тверды были движения. Сошел с коня Пруденсио, тихо справился о девочке.

— Как съездили?.. — спокойно спросил Мендес Масиэл.

— Хорошо, конселейро, — с готовностью ответил дон Диего. — Великолепно провели операцию.

— А ты при чем — сражался, что ли? — пробурчал Жоао, но дон Диего оставил его слова без внимания, продолжал торопливо:

— Великолепно расправились с ними, хотя лично я, как и предупреждал, пальцем не шевельнул. Двести коней пригнали, оружие доставили, ни до чего больше не дотронулись. Да, правда, не обошлось без огорчений, четыре досадных прискорбных факта, конселейро, — голос его зазвучал дурашливо. — Коня они нам подстрелили — коня Рохаса, пуля их угодила в нас — угодила в плечо Рохасу, ногу повредили — ногу Рохаса, укусили они — и опять Рохаса… в затылок… Согласитесь, поразительно…

Рохас сконфуженно опустил голову, словно в самом деле был виноват.

Принесли горящие факелы, бережно промыли Рохасу рану. Потом усадили под деревом и заставили подержать поврежденную ногу в холодной воде. Расторопная жена Иносенсио не пожалела свое платье в полоску — самое красивое в Канудосе, — разорвала на ровненькие полоски перевязать рану, но застенчивый пастух смерть предпочитал такому чрезмерному вниманию. «А ты ничего не повредил себе, пумпурик, — шепнула жена Жоао Абадо, а он отстранился от нее, подошел к конселейро — возле Мендеса Масиэла никто не посмел бы его тревожить. Но там его такое ждало!..»

— Подойди, Мануэло, — велел конселейро.

Сильно волнуясь, приблизился к нему веселый вакейро.

— И ты, Мануэла.

Потупилась, но стремительно подошла босая Консе-сион.

Помрачнел Жоао.

— На берегу реки обвенчаю вас. Дружками будете, ты, Иносенсио, и ты, Пруденсио… Не обижайся, Зе, вы с Мануэло и без этого большие друзья.

Жоао сделал последнюю попытку помешать.

— Нельзя Иносенсио и Пруденсио быть дружками.

— Почему? — удивился Мендес Масиэл.

— У обоих имена кончаются на «сио».

— Пустяки, — улыбнулся конселейро. — Принесите свечу из моего дома.

На всех лицах была просьба — выполнить поручение, а Мендес Масиэл сказал:

— Ты сходи, Рохас.

Не сразу поверили люди в услышанное, а поверив, поняли

— труден Канудос.

А утром другого дня дон Диего долго крутился возле Мендеса Масиэла и, улучив наконец момент, когда тот остался один, сказал, озирая небо:

— Чудесный день, не правда ли, конселейро?

— Да, хороший. Говори, слушаю тебя.

— Конселейро, — неуверенно начал дон Диего, смущен был взгляд его. — По моему глубокому убеждению, преступно отравлять реку, я глубоко убежден в этом.

Безмолвно смотрел Мендес Масиэл.

— Нет сомнения, конселейро, что столь сильный яд мог произвести лишь очень крупный специалист, весьма сведущий в своем деле мастер.

Словом не отозвался Мендес Масиэл.

— И хотя вода уже унесла яд, конселейро, — упрямо продолжал дон Диего, — полагаю, что не мешало бы все же ликвидировать лабораторию. Вполне допустимо, что еще раз попытаются отравить нашу реку, а река, вы это лучше меня знаете, помимо всего и поит канудосцев.

Звука не обронил хмурый Мендес Масиэл.

— Все эти события крайне болезненно сказались на моем душевном состоянии, конселейро, — дон Диего коснулся рукой драгоценного камня на груди, — и если позволите, отлучусь ровно на два дня, может статься, рассеюсь где-нибудь. Пойду я.

— Иди.

И действительно, дон Диего вернулся ровно два дня спустя, но на груди его уже не сверкал один из трех драгоценных камней, а в развороченной лаборатории засекреченного великого изобретателя Ремихио Дасы, прирезанного и поистине ни на что более не годного, сорвали упрятанные за подкладку пиджака ордена, а его самого головой вниз спустили в засекреченный же колодец за пределами Каморы — по тайному приказу невозместимо пострадавшего маршала Бетанкура.

И на этом кончается вторая глава «Канудоса».

КАНУДОС РАЗРАСТАЛСЯ

Широко, могуче раскинув руки, Старый Сантос лежал ничком на тахте. В последнее время он старался не думать о жене и сынишке — страшно, нестерпимо стыла истерзанная душа. А при мысли о высоком лощеном каморце обжигало лютое пламя ненависти; лицо погубителя маячило перед глазами — с его лживой улыбкой, притворным состраданием, и Старый Сантос неистово мучил его, казнил, придумывая все новые пытки, пока не изнемогал от мести, и снова всплывали перед глазами лица несчастных жены и сына; из сырой земли, из-под холмиков неподалеку, исходила боль, от которой стыла душа, и он снова кидался в испепелявшее пламя мести — стискивал пальцами брошенную рядом с тахтой колоду «Масимо» и душил, истязал, глубокую вмятину выдавили на казнимой колоде железные пальцы, а каморец, ошалев от ужаса, посинев, выкатив глаза, обезумев, молил взглядом: «Не надо, не надо!» — но Сантос, полыхая жаждой мести, безжалостно ласково шептал: «Надо, Масимо, надо!» — а потом разжигал мысленно сырые дрова, хватал Масимо за шиворот и тащил на кровлю, утыкал его носом в дымоход, с силой пригибал, чтоб задохнулся ненавистный от чада и горького дыма, чтоб давился от кашля, размазывая по лицу слезы и сажу, а Сантос время от времени ослаблял пальцы, и беззвучно вопившая жертва молила глазами, источавшими слезы: «Не надо, не надо!» — но Старый Сантос все настойчиво шептал: «Надо, Масимо, надо!» — снова и снова совал его голову в сумрачный дымоход, а в это самое время в Каморе нашего Масимо огорчало одно лишь — бреясь, слегка царапнул холеную щеку и озабоченно рассматривал в зеркале пустяковую ранку, прикладывая ватку с волшебно целебной мазью, и нежно поглаживал другую щеку — ну как осудить его! — любил себя очень. Но не дали ему залечить царапинку — не везет так не везет! — срочно вызвали к генералу