— Да, отрицаю, — подтверждаю я. — А как вы можете принимать, что кусок хлеба и чашка вина становятся подлинным телом и кровью Христовыми? Это же противоречит здравому смыслу.

— Но вы же принимаете, миледи, что Господь воскрес из мертвых, а это тоже противоречит здравому смыслу. Иисус не просил нас находить рациональные объяснения — Он повелел нам иметь веру. А это две разные вещи. — Он вздыхает. — Вижу, что мы с вами кружим на одном месте, понапрасну расходуя ваше драгоценное время. Потратьте его с пользой, прошу вас. Я понимаю, что у вас есть собственные убеждения, хотя знаю, что вы, к сожалению, заблуждаетесь. Обещайте подумать над тем, что я вам сказал. Умереть в вашем возрасте ужасно, а вам есть для чего жить. Поверьте, Господь пока не нуждается в вашей душе. Вы юны, а юности свойственна категоричность. Старики, подобные мне, научаются подвергать сомнению свои убеждения. Теперь я вас оставлю, но обещайте, что вы все обдумаете.

— Хорошо, доктор Фекенэм, — обещаю я, — но только потому, что вы, как бы ни были глубоки ваши заблуждения, желаете мне добра. Однако я уверена, что не изменю своего решения.

— Тогда я стану молить Господа, чтобы Он изменил его за вас.

И с этими словами аббат поднимается и уходит.

Дворец Уайтхолл, 8 февраля 1554 года.

Доктор Фекенэм приходит ко мне прямо из Тауэра.

— Что же сказала леди Джейн? — спрашиваю я со страхом.

— Она упрямая девочка, сударыня, и очень мужественная. Она произвела на меня глубокое впечатление. Ни разу не поколебалась, не потеряла самообладания в течение нашего разговора, хотя я видел, что ей очень хочется жить.

— И все же она не отреклась от своей ереси?

— Пока нет, сударыня. Мне требуется больше времени, равно как и ей. Если бы вы великодушно даровали ей трехдневную отсрочку, думаю, я мог бы добиться успеха.

— Дай-то бог, — с чувством отвечает королева. — Я не хочу посылать на эшафот невинное дитя.

Тауэр, Лондон, 8 февраля 1554 года.

Я снова за молитвой.

— Избави меня от искушения! — прошу я. — Я так хочу жить, и плоть моя страшится топора, и все же я знаю, что никогда не смогу принять римскую религию. Не дай мне отвернуться от тебя, о Боже. Будь твердыней моей. Не дай мне искушения свыше сил моих. Я молю, позволь мне выстоять!

Занятие мое прерывают стук и крики, доносящиеся снаружи. Я поднимаюсь с колен, чувствуя небольшое головокружение, ибо сегодня утром не в силах была проглотить завтрак. Поглядев в окно, я вижу, как одни рабочие разгружают телегу с бревнами, пока другие заколачивают гвозди в настил на Тауэр-грин.

Я догадываюсь, что они строят для меня эшафот. Это очередное напоминание о действительности. Я вся дрожу, пытаясь подавить нарастающую панику. Я должна, должна держать себя в руках.

Весь день продолжается этот стук и грохот. Нельзя ни читать, ни молиться. Я спускаюсь вниз на кухню, что в глубине дома, и сажусь там с миссис Партридж. Если раньше она всегда была рада видеть меня, то сейчас этой доброй женщине явно не по себе в моем обществе, но мне необходимо кое-что у нее выспросить.

— Миссис Партридж, — говорю я, глядя ей прямо в глаза, — вы не знаете, почему королева вдруг отдала приказ о моей казни?

Очевидное смущение миссис Партридж свидетельствует о том, что она знает, и посему я продолжаю:

— Мало того, что приходится умирать, так еще и неизвестно за что. Королева ведь обещала мне помилование. Почему же она передумала?

Миссис Партридж не хочет мне ничего рассказывать, но под конец удается выудить из нее правду.

— Это все ваш батюшка, — говорит она. — Он был одним из вожаков последнего восстания. Он снова хотел сделать вас королевой.

До меня доходит. Теперь понятно, почему королева видит во мне опасность, — во мне, по воле которой и волосок не упал бы с головы ее величества. Во всем виноват мой родной отец, а мне приходится расплачиваться за его глупость и предательство. Это повергает меня в такой ужас, что, несмотря на утешения миссис Партридж, я плачу и никак не могу успокоиться.

Затем, когда рабочие, оставив инструменты, отправляются по домам, я поднимаюсь наверх, не смея выглянуть в окно. Я не желаю видеть возведенный эшафот. Кроме того, мне нужно написать прощальные письма родным и друзьям, а для этого нужно настроиться.

Живи, чтобы умереть, — завещаю я сестре Кэтрин. — Отрекись от мира, отрекись от дьявола, презри плоть. Возрадуйся смерти моей, как и я, ибо я освобождаюсь от скверны мирской и облачаюсь в одежды вечности. Прощай, милая сестрица. Веруй в Господа, который есть твоя единственная опора.

Любящая тебя сестра Джейн.

Ближе к вечеру возвращается доктор Фекенэм с вестью о том, что моя казнь отложена до понедельника.

— Ее величество желают отвести вам больше времени на обдумывание вашего вероисповедания. Повторяю: она обещает помиловать вас, если вы согласитесь, — говорит он мне и удивляется, видя мой страх.

— Увы, сир, — отвечаю я, — не по моей воле дни мои продлены. Я готовилась умереть завтра. Что же до самой смерти, то я ее всей душой презираю, и если ее величеству так угодно, я с готовностью приму ее. Поверьте, время на земле было мне в тягость, и я с нетерпением жду смерти.

Аббат, кажется, глубоко тронут. Но разве можно так горевать о смерти, ожидающей другого человека? В конце концов, христианину положено радоваться, когда душа возвращается домой к Господу, как пытаюсь делать я. Но у него такой вид, будто он сейчас расплачется.

— У меня к вам еще одно предложение, — говорит он. — Поверьте, мне понятны ваши сомнения…

— У меня нет сомнений! — перебиваю я.

— Миледи, я прилагаю все усилия, чтобы помочь сохранить вам жизнь и спасти вашу душу. А вы не хотите меня выслушать!

— Прошу прощения. — Я вдруг смиряюсь. — Пожалуйста, продолжайте.

Доктор Фекенэм улыбается:

— Мне подумалось, что было бы кстати устроить дебаты между вами и католическими схоластами и священнослужителями здесь, в церкви Святого Петра-в-оковах. Вы бы выслушали их аргументы, задались бы кое-каким вопросами и, по милости Божией, могли бы и передумать.

— Сомневаюсь, — отвечаю я. — Доктор Фекенэм, это было бы напрасной тратой моего бесценного времени. Подобные обсуждения годились бы, возможно, для живущих, а не для умирающих. Пожалуйста, оставьте меня и позвольте обрести мир в Господе.

Аббат берет меня за руку и заглядывает глубоко в глаза. В эту минуту я вижу на его лице такое сострадание и понимание, которые редко встретишь у человека, и моя решимость колеблется.

— Я прошу вас не отказать себе в этом последнем шансе, — настаивает он. — Я умоляю вас. Перед вами сейчас стоит выбор: все или ничего. Только подумайте: если ваши принципы ошибочны, разве не ужасно было бы умереть за них, и умереть в заблуждении?