Такое обращение действует лучше пыток, подумал Ватутин. Пытки неизменно влияли и на мучителей. В этом заключалась проблема. Как только мужчина – или в редких случаях женщина – становился особенно искусным в этой области, разум такого человека менялся. Мучитель постепенно терял рассудок, результатом чего становилось получение данных, на которые нельзя положиться, к. тому же бесполезный офицер КГБ требовал замены, а порой и больничной койки. В тридцатые годы таких офицеров просто расстреливали, как только их политические повелители сознавали, какое чудовище было ими создано, и тут же заменяли другими. Наконец для допросов потребовались более хитроумные, более утонченные методы. Да, так лучше для всех, понимал полковник Ватутин. Новые методы, даже те, которые требовали физического насилия, не наносили допрашиваемым постоянного ущерба. Теперь могло показаться, что здесь лечат психические заболевания, тут и возникшие, и врачи, работавшие бок о бок с офицерами КГБ, с уверенностью заявляли, что измена родине уже сама по себе является симптомом серьезного

психического заболевания, требовавшего радикального медицинского вмешательства. После этого все, кто принимал участие в работе, чувствовали себя лучше. Тогда как, причиняя боль мужественному противнику, можно испытывать чувство вины.

А вот этот страдает куда более серьезным заболеванием, чем остальные, мрачно ухмыльнулся Ватутин. Полковник оставался слишком большим циником, чтобы верить всей этой чепухе, которой учили новое поколение офицеров «Двойки» на курсах усовершенствования. Он вспоминал полные ностальгии рассказы тех, кто учил его почти тридцать лет назад, о добрых, славных временах при Берии… Хотя у него мурашки бежали по телу, когда он слушал истории, рассказываемые этими безумцами, но они честно делали свое дело. И хотя Ватутин был благодарен судьбе, сделавшей его непохожим на них, он не пытался обманывать себя мыслью, будто Филитов – психически больной. По правде говоря, Филитов был мужественным человеком, добровольно пожелавшим изменить своей стране. Отвратительный поступок, разумеется. Филитов нарушил законы воспитавшего его общества, но тем не менее был достойным противником. С помощью световода, установленного в потолке камеры, Ватутин наблюдал за Филитовым, а чувствительный микрофон позволял прислушиваться к звукам, доносившимся из камеры.

Сколько времени он работал на американцев? С момента гибели семьи? Так долго? Почти тридцать лет… Неужели это возможно? – думал полковник Второго главного управления. Неслыханно длительный отрезок времени. Киму Филби далеко до него, да и карьера Рихарда Зорге, пусть и блестящая, оказалась короткой.

Однако все это объяснимо и понятно. Кроме того, следует отдать должное Олегу Пеньковскому, полковнику-предателю из ГРУ, разоблачение которого считалось одним из двух особых достижений «Двойки», – но как болезненна мысль, что Пеньковский использовал собственную смерть для того, чтобы помочь деятельности еще более опасного, более высокопоставленного шпиона, им же, по-видимому, и завербованного. Вот это мужество, думал Ватутин. Почему такие великие достоинства людей используются для предательства родины! – пронеслась у него в голове негодующая мысль. Почему они не любят родину так, как люблю ее я? Полковник КГБ покачал головой. Марксизм требовал объективности от своих последователей, но это уж слишком. Всегда возникает опасность слишком близкого отождествления самого себя с предметом расследования. У Ватутина такая проблема возникала редко, но ведь никогда раньше ему не приходилось вести подобное дело. Трижды Герой Советского Союза! Подлинный национальный символ, фотография которого красовалась на обложках журналов и книг. Осмелимся ли мы когда-нибудь сообщить народу о том, чем он занимался? Какова будет реакция советских людей, когда они узнают, что старый Филитов, герой Сталинграда, один из самых бесстрашных воинов Красной Армии… изменил родине? Нужно принять во внимание и воздействие этого на дух нации.

Это не моя забота, напомнил себе Ватутин. Он следил за старым офицером с помощью новейших достижений высокой технологии, Филитов пытался есть, не будучи полностью уверенным, что наступило время еды, но не зная, что его завтрак – по очевидным причинам всякий раз ему подавали пищу, по которой нельзя было определить, обед ли это, ужин или завтрак, – принесли всего девяносто минут назад.

Ватутин встал и потянулся, стараясь избавиться от боли в пояснице. Побочным результатом подобного метода являлось то, что нарушался жизненный цикл самих следователей. По крайней мере привычное расписание Ватутина нарушилось. Сейчас едва минула полночь, и за последние тридцать шесть часов он спал всего семь. Однако он по крайней мере точно знал время дня, день недели и время года, тогда как Филитов – в этом Ватутин не сомневался – этого не знал. Наклонившись, он наблюдал за тем, как арестованный ел кашу из миски.

– Приведите его, – распорядился полковник Ватутин. Он прошел в туалет и плеснул себе в лицо холодной водой, посмотрел в зеркало и пришел к выводу, что можно обойтись без бритья. Затем полковник убедился, что мундир в полном порядке. Единственным постоянным фактором в нарушенном ритме жизни заключенного должны быть лицо и облик следователя. Ватутин даже проверил выражение лица в зеркале: надменное, высокомерное, но одновременно сочувственное. Увиденное удовлетворило его. Да, я профессионал, сказал он своему отражению. Не варвар, не дегенерат, а всего лишь мастер своего дела, исполняющий трудную, но необходимую работу.

Когда привели арестованного, Ватутин, как всегда, уже сидел в комнате для допросов. Он всякий раз делал вид, что чем-то занят, когда открывалась дверь, и всякий раз поднимал голову, будто удивляясь, что его отрывают от работы, словно говоря: неужели опять время допроса? Он закрыл папку и положил ее в портфель. Филитов сел напротив него. Отлично, заметил Ватутин, не поднимая головы. Арестованному уже не приходится говорить, как ему следует поступать. Его мысли должны быть сконцентрированы только на одной реальности, оставшейся в его жизни: на Ватутине.

– Надеюсь, вы хорошо выспались, – сказал он, обращаясь к Филитову.

– Так себе, – последовал ответ. Глаза старика были мутными. Синева в них больше не сверкала тем блеском, которым восхищался Ватутин во время первого допроса.

– Вас хорошо кормят?

– Бывало, я ел и лучше. – По лицу пробежала холодная улыбка, за которой все еще скрывались какая-то гордость и вызов, но уже намного меньше, чем это казалось Филитову. – Однако приходилось питаться и хуже.

Ватутин бесстрастно оценивал силу Филитова – она, несомненно, уменьшилась. Вы ведь знаете, подумал полковник КГБ, вы не можете не знать, что проиграете в этой схватке. Вы понимаете, что это всего лишь вопрос времени. Я отчетливо вижу это, говорили глаза Ватутина, смотревшие на арестованного, ищущие и находившие слабость. Филитов пытался сохранить стойкость, не поддаться напряжению, но устои уже подкосились, и прямо на глазах Ватутина что-то еще слабело и поддавалось. Вы знаете, что не сможете устоять, Филитов.

* * *

Зачем это тебе, Михаил Семенович, шептал какой-то внутренний голос. У него есть время – этот чекист контролирует время. Он потратит столько времени, чтобы сломать тебя, сколько для этого потребуется. Он побеждает. Ты ведь знаешь это, говорило в нем отчаяние.