потом он еще раз был со мной, поджидал меня внизу все утро, пока я уйду от старика, и вот он стоит и умоляет, ну так умоляет меня, чтоб я с ним поехала». – «Ну и конечно, ты должна была согласиться?» – «Да, должна была, что же мне было делать, Франц, если человек так умоляет. И такой он молоденький. Ну а потом». – «Где же вы были?» – «Сперва катались по Берлину, потом поехали в Груневальд, уж я и не знаю, потом ходили, я все время прошу его, чтоб он оставил меня, чтоб ушел, а он плачет, клянчит, как ребенок, бросается передо мной на колени, и такой еще молоденький, слесарь». – «Лучше бы работал, лодырь, чем шлендать». – «Не знаю. Не сердись, Франц». – «Да ведь я все так и не знаю, в чем дело. Почему ты плачешь?» А она опять ничего не говорит, прижимается к нему покрепче и теребит его галстук. «Только не сердись, Франц». – «Влюблена в него, что ли?» Молчит. О, как страшно ему, какой холод пробежал до кончиков пальцев на ногах. И, забыв о Рейнхольде, он шепчет ей в волосы: «Влюблена? Да?» Она прильнула к нему всем телом, он ощущает ее всю, и из уст ее вылетает чуть слышно: «Да». Ах, ах, он это услышал, да. Он хочет ее оттолкнуть, ударить, Ида, бреславлец, вот-вот начинается, рука его бессильно висит как плеть, он парализован, а Мици крепко держит его, цепляется, как звереныш, что ей надо, молчит, держит его, спрятала лицо у него на груди, он окаменело глядит поверх нее в окно.

Наконец встряхивает ее, орет: «Что тебе надо? Пусти меня, наконец». На что мне эта сука? «Да ведь я же тут, Францекен. Я же от тебя не ушла, я еще тут». – «Ну так ступай, не надо мне тебя». – «Не кричи так, ах, боже мой, что же я такое сделала?» – «Ступай, ступай к нему, раз ты его любишь, паскуда». – «Я не паскуда, ну, не дуйся, Францекен, я ведь ему уж сказала, что это невозможно и я твоя». – «Не надо мне тебя. Не хочу я такую». – «Я ему сказала, что я вся твоя, и ушла, а теперь ты должен меня утешить». – «Да ты совсем с ума спятила! Пусти! Совсем рехнулась! Ты в него влюблена, а я же тебя и утешай». – «Да, ты должен утешить меня, Францекен, ведь я же твоя Мици, и ты меня любишь, так что ты можешь меня утешить, ах, а тот-то, бедненький, ходит теперь и…» – «Ну-ка, поставь точку, Мици! Ступай к нему, возьми его себе». Тут Мици принимается визжать, и ему никак от нее не отцепиться. «Ступай, ступай, пусти меня, слышишь?» – «Нет, не пущу. Значит, ты меня не любишь, значит, я тебе надоела, ах, что же я такое сделала».

Наконец Францу удается высвободить руку, вырваться, Мици бежит за ним, в ту же минуту Франц оборачивается и с размаху ударяет ее по лицу, так что она отшатывается, потом толкает ее в плечо, она падает, он бросается на нее и бьет ее своей единственной рукой куда попало. Она жалобно пищит, корчится от боли, ой как больно, как больно, а он бьет, бьет, она легла на живот, лежит ничком. И когда он перестает бить, чтоб перевести дух, а комната ходуном ходит вокруг него, Мици поворачивается к нему, силится подняться, молит: «Только не палкой, Францекен, довольно, только не палкой».

Вот она сидит в растерзанной блузке, с затекшим глазом, с разбитым в кровь носиком, левая щека и подбородок вымазаны кровью.

А Франц Биберкопф – Биберкопф, Либеркопф, Циберкопф, нет ему имени! – стоит, держится за кровать, все вертится вокруг него, только вот эта кровать. Ах, да ведь там лежит этот Рейнхольд, лежит, свинья, в сапогах и пачкает чужую кровать. Что ему тут надо? У него ведь есть своя комната. Вытряхнем-ка мы его оттуда да спустим с лестницы, с нашим удовольствием, всегда готовы. И вот Франц Биберкопф, Циберкопф, Ниберкопф, Видекопф, подскакивает к кровати, хватает того молодца сквозь одеяло за голову, тот брыкается, одеяло слетает, и Рейнхольд – вот он, пожалуйте, полюбуйтесь.

– А ну-ка, вытряхивайся, Рейнхольд, живо, взгляни на эту красавицу, и – айда, вон.

А Мицин широко раскрытый от ужаса, от дикого ужаса рот, землетрясение, удар молнии, гром, железнодорожный путь взорван, рельсы изуродованы, вокзал, будка стрелочника – в щепы, треск, грохот, дым, смрад, пыль столбом, ничего не видать, все погибло, погибло, сметено, стерто с лица земли.

– Ну, чего ты, что стряслось?

Крик, крик неудержимо несется из ее рта, мучительный вопль, крик против того, что виднеется там, за облаком дыма, на кровати – стена криков, острые пики криков против того, что вон там, чуть повыше, камни криков.

– Заткни глотку, да что стряслось? Перестань, я тебе говорю, еще весь дом сбежится.

Крики ширятся, набухают, льются потоком против того, что там, и нет им ни времени, ни часа, ни лет.

И вот уже Франца захлестнула эта волна криков. Он – буйный, буйный, буйный. Он хватает стул, взмахивает им – об пол, вдребезги! А затем бросается к Мици, которая не переставая пронзительно визжит, визжит, вопит, вопит, и зажимает ей рот, опрокидывает ее на спину, наваливается грудью ей на лицо. Убью-убью-ее-га-ди-ну.

Визг прекращается, Мици только дрыгает ногами. Рейнхольд оттаскивает от нее Франца: «Ты ж ее задушишь!» – «Убирайся к черту». – «Ну-ну, вставай. Вставай, тебе говорят». Ему удается оттащить Франца, женщина лежит ничком на полу, запрокинула голову, стонет, хрипит, судорожно отбивается руками. А Франц, захлебываясь: «Ах ты, сволочь ты, сволочь. Ты кого хочешь бить, сволочь?» – «Пойди-ка пройдись малость, Франц. Надень куртку и возвращайся только тогда, когда совсем успокоишься». Мици слабо стонет, приоткрывает глаза. Правое веко побагровело, вспухло. «Ну, проваливай, брат, проваливай, а то еще убьешь ее. Возьми куртку-то. На!»

Франц пыхтит, сопит, дает надеть на себя куртку.

Тут Мици приподымается, отхаркивает кровь, хочет что-то сказать, выпрямляется, сидит на полу, хрипит: «Франц». Тот уже в куртке.

«Франц… – Мици уже больше не хрипит, к ней вернулся голос. – Франц, я… я… я пойду с тобой». – «Нет, оставайтесь-ка дома, фрейлейн, я вам помогу». – «Ах, Францекен, давай я пойду с тобой».

Тот стоит, вертит шляпу на голове, жует губами, сопит, сплевывает, идет к двери. Тррах! Захлопнулась.

Мици стонет, подымается на ноги, отталкивает Рейнхольда и ощупью пробирается из комнаты. У двери в коридор силы ее покидают, Франц ушел, спустился уже с лестницы. Рейнхольд переносит Мици в комнату. Когда он укладывает ее в кровать, она, задыхаясь, сползает, харкает