Я вытащил карту и шлепнул ею по столу с таким остервенением, будто меня разбирал недюжинный азарт.

Довольно ухмыльнувшись, Клостерманн спокойно бросил сверху свою карту и облегчил мою наличность еще на несколько десятков пфеннигов. Я громко рассмеялся, будто пытаясь скрыть свое сожаление о проигрыше, а про себя на самом деле подумал: «Развлекайся здесь своим Doppelkopf-ом сколько хочешь, а я скоро поеду домой!»

После игры я намеревался настоятельно порекомендовать Клостерманну начать подыскивать для своего батальона другого врача уже сейчас, но не успел я приступить к развитию этой темы, как он хлопнул меня по плечу и с выражением безмерного счастья на лице произнес:

— Как я все-таки рад, что теперь с нами опытный доктор! Уверен, что в скором времени вам у нас очень понравится.

«Ничего подобного!» — возмущенно подумал я, а вслух сказал:

— Меня довольно сильно беспокоит осколок в моей пятке, герр майор.

— Постарайтесь вылечить свою пятку, пока вы у нас, — с непоколебимым дружелюбием предложил Клостерманн. — Я выдам вам пару валенок самого большого размера, чтобы их можно было обувать даже на забинтованные ноги.

Его практический подход к вопросу чуть было не сбил меня с нужного настроя, но тут он добавил:

— Прошу вас, доктор, не понять меня неправильно — я вовсе не хочу оказывать на вас никакого давления. Поступайте со своей раной как знаете. Вам, как доктору, конечно, виднее.

— Осколок, застрявший в ахилловом сухожилии, — весьма неприятная штука, — продолжал упрямо настаивать я, немного преувеличив степень своих мучений. — Я, конечно, не смогу сказать раньше чем завтра, как поведет себя рана дальше, но, скорее всего, возникнет воспаление. Возможно, даже заражение крови.

Попрощавшись и покидая пост боевого управления, я на всякий случай хромал гораздо сильнее, чем это было действительно необходимо. А когда я доковылял до перевязочного пункта, моя память не без злорадства напомнила мне о Мюллере, который буквально умолял позволить ему остаться вместе с нами на фронте после того как ему оторвало два пальца на левой руке. Но ведь и ситуация была тогда совершенно иной: Мюллер был среди своих старых товарищей, а не среди едва знакомых людей. Как бы то ни было, но справиться со своей не по делу разошедшейся совестливостью я смог лишь к утру следующего дня.

Тем временем Генрих, не вдаваясь в излишние рассуждения, принялся к подготовке обороны перевязочного пункта со стороны конюшни. Он даже успел уже соорудить из бревен особые баррикады в тех местах, откуда было удобнее всего вести огонь по врагу. Не принимавший в этом никакого участия ординарец штабсарцта Лирова околачивался, ничем особенно не занятый, на перевязочном пункте. Когда я, вдобавок к этому, узнал, что он даже не пытался отыскать тело своего офицера для того, чтобы предать его подобающему захоронению, меня захлестнула волна яростного гнева.

— Убирайся отсюда! — прикрикнул я на него. — Перерой хоть все пепелище старого перевязочного пункта, но найди тело герра штабсарцта! Если даже от него осталась лишь одна зола — принеси ее. Хоть один палец с его тела — но чтобы мы смогли похоронить его так, как он того заслуживает!

Выпроводив мерзавца на улицу, я устало присел и задумался о прелестной жене и ребятишках Лирова, чью фотографию он с такой радостью и гордостью показывал мне всего какие-то две недели назад.

Ординарец вернулся уже через несколько минут.

— Я ничего не нашел, — упрямо потупившись, доложил он.

— Пошли со мной, — мрачно ответил я, чувствуя, что вот-вот могу взорваться.

Поддерживаемый с одной стороны Генрихом, я захромал к сгоревшему дому. Ординарец угрюмо плелся сзади. Останки Лирова мы отыскали почти сразу под первой же грудой обгорелых бревен.

— Бери и неси, — приказал Генрих, наподдав ординарцу сзади увесистого пинка.

Ранним утром, еще задолго до рассвета, противник предпринял энергичную атаку, в результате которой некоторые красные прорвались почти к самому перевязочному пункту. Они были уже буквально в тридцати метрах от нас. В свирепую рукопашную схватку вступили все, кто был поблизости, включая медицинский персонал и не слишком тяжело раненных. Русских отбросили. Чуть позже я узнал о том, как в самый критический момент боя один унтер-офицер, получивший к тому моменту жесточайшее обморожение обеих ступней, попросил поднять его вместе с его пулеметом на чердак одного из домов. Несмотря на нечеловеческую боль и полуобморочное состояние, он поливал оттуда врага своим смертельным огнем до тех пор, пока у него не вышли все патроны. Когда мне стало известно вдобавок, что этого унтер-офицера ждут дома жена и трое детей, мне стало невыносимо стыдно за свое пусть и небольшое, но все же малодушие.

К рассвету враг был выбит из Гридино полностью. И с рассветом же улетучились мои мечты о скором возвращении домой. С помощью Генриха я провел местную анестезию своей левой ступни и без особых затруднений извлек осколок из пятки. Так моя судьба оказалась связанной на некоторое время с 3-м батальоном 37-го пехотного полка.

* * *

Следующие десять дней оказались сущим адом: стремясь прорвать нашу линию обороны и открыть себе таким образом путь на Ржев и Смоленск, русские обрушили на Гридино нескончаемую череду следовавших один за другим ударов. Для отражения всесокрушающего натиска русских был задействован весь фронт Группы армий «Центр». Гридино находилось как раз на остром изгибе кривой вокруг Ржева и к тому же являлось ближайшей к Москве точкой всего фронта — так что ему доставалось особенно. С пункта боевого управления майора Клостерманна была видна, однако, лишь постепенно уменьшавшаяся от разрушений и пожаров деревня. Мое поле зрения было и того уже — от перевязочного пункта до громадного колхозного амбара, расположенного в сорока метрах позади дома. На какое-то время этот амбар стал нашей самой главной головной болью.

8 января русские захватили его снова, и каждый из нас, кто мог держать в руках оружие: санитары-носильщики, некоторые раненые, Генрих и я сам, — выбежали на мороз, готовые схватиться с ними за наш перевязочный пункт в жестоком рукопашном бою. Еще у нас была небольшая мелкокалиберная пушка, из которой мы принялись лупить по амбару прямой наводкой. Проку от этого, впрочем, было не слишком много, поскольку ее снаряды, ударяя в массивные стены амбара, теряли основную часть своей убойной силы, а их осколки и вовсе не проникали внутрь. Враг значительно превосходил наш маленький отряд числом, и мы уже начинали было подумывать о самом худшем, как появился Клостерманн с группой своих людей, и в результате нашей совместно проведенной контратаки красные были выбиты из амбара. Очередная атака русских, предпринятая ими ночью, очень быстро захлебнулась, встретившись с нашим концентрированным заградительным огнем из ручных видов оружия, подкрепленным залпами наших тяжелых 21-сантиметровых орудий. Ближе к утру русские отплатили нам с безопасного расстояния тоже довольно ощутимым артиллерийским обстрелом.

Закончился этот артобстрел примерно в 5 утра, и как только наши уши немного попривыкли к «оглушающей» тишине, мы услышали, что с востока к нам опять приближается огромная и пронзительно вопящая «Ура-а! Ура-а!» толпа красных. Вот — судя по воплям на пределе возможностей голосовых связок — они уже где-то рядом с амбаром. Взвившаяся в небо осветительная ракета выхватила из мрака довольно густую и большую толпу бегущих красных. Мы разом открыли по этой надвигавшейся на нас зловещей массе шквальный огонь из всех наших автоматов и винтовок. Скошенные нашими пулями, русские падали дюжинами, и их тела тут же втаптывались в снег бежавшими следом за ними. Колхозный амбар снова перешел в их руки, но на этот раз мы забросали его гранатами из гранатометов. Выбегая из него с дикими криками наружу, русские попадали прямо под наш прицельный огонь. Чуть было не завязалась рукопашная, но тут вдруг все оставшиеся в живых русские, не сговариваясь, как один рванули обратно на восток под покров тьмы.