Но только ли из-за ностальгии нам кажется, что гении стали приметой прошлого? Ведь нельзя же отрицать, что когда-то по земле ходили гиганты — Шекспир, Ньютон, Микеланджело, Ди Маджо — и что в их тени поэты, ученые, художники и бейсболисты современности выглядят пигмеями. Нам кажется, что никто никогда не создаст второго «Короля Лира» и не отобьет пятьдесят шесть мячей подряд. Однако «исходный материал», из которого создаются гении — каким бы ни было сочетание природного таланта и культурного окружения, необходимых для этого, — едва ли исчез. На планете, где проживают пять миллиардов человек, наверняка периодически рождаются люди с набором генов, способным сделать их вторыми Эйнштейнами, — и можно предположить, что в наше время это происходит чаще, чем раньше. Некоторые из них растут в столь же благоприятной среде, чем Эйнштейн, если даже не более благоприятной — ведь современный мир предоставляет во много раз больше информации и возможностей получить образование. Разумеется, гениальность — это нечто исключительное, не поддающееся расчетам. И все же есть статистические данные, с которыми современным будущим Моцартам приходится мириться: например, все образованное население Вены XVIII века сейчас легко поместится в одном большом многоквартирном доме в Нью-Йорке, а каждый год Бюро авторского права США регистрирует около двухсот тысяч «произведений исполнительского искусства» — от рекламных джинглов до эпических симфоний. В распоряжении художников и композиторов оказался мир, в котором есть из чего выбрать и есть что отвергнуть. Моцарт не выбирал ни зрителя, ни творческую манеру. Он пришел в уже сформировавшееся сообщество. А что же современные Моцарты? их просто нет? или они повсюду — стоят плечом к плечу, роясь в культурных отходах и пытаясь быть новее нового, но неизбежно всё мельчая и мельчая?

Бегун, побеждающий на Олимпиаде и на мгновение воцаряющийся на спортивном пьедестале, опережает своих соперников всего на доли секунды. Разница между первым и вторым и даже между первым и десятым столь мала, что достаточно ветру подуть не в том направлении или спортсмену надеть не те беговые кроссовки, и победа достанется другому. А когда измерительная шкала становится многомерной и нелинейной, оценить человеческие возможности становится еще сложнее. То же касается и способности рассуждать, высчитывать, манипулировать логическими знаками и законами: эти необычные таланты являются уделом меньшинства, и даже небольшая разница в их глубинных свойствах имеет существенные последствия: есть просто хорошие физики, восторгающиеся Дайсоном, а есть Дайсон, восторгающийся Фейнманом. Большинству людей трудно даже разделить 158 на 192. А уж овладение теорией групп и механизмами современной алгебры, постижение возмущающих воздействий и Неабелевых калибровочных теорий, статистики спина и полей Янга — Миллса подобно сооружению в уме фантастического карточного домика, одновременно прочного и хрупкого. Чтобы удерживать этот каркас, не давая ему развалиться, а также манипулировать им и изобретать в его рамках, нужны ментальные способности, которые не требовались от ученых прошлых столетий. И множество современных физиков принимает вызов. Некоторые, тревожась, что Эйнштейнов и Фейнманов больше не видно, начинают думать, будто все гении ушли в микробиологию или кибернетику, однако микробиологи и кибернетики, с которыми они знакомы лично, ничем не умнее физиков и математиков.

Гении меняют историю. Это часть их легенды и заключительное испытание, которое более достоверно свидетельствует об их даре, чем рассказы коллег и восхищение современников, остающиеся после ухода многих блестящих ученых. Но история науки — это не сумма отдельных открытий; зачастую открытия совершаются многими людьми одновременно и независимо друг от друга. В глубине души все ученые это знают и спешат опубликовать любую находку, помня о том, что конкуренты дышат им в спину. Социолог Роберт Мертон обнаружил, что в научной литературе полно доказательств существования несостоявшихся гениев, которым что-то — или кто-то — помешал или которых опередили: «…эти бесконечные примечания… с досадой возвещающие: “Завершив этот эксперимент, я обнаружил, что Вудворт (или Белл, или Майнот) пришел к аналогичному выводу в прошлом году, а Джонс — шестьдесят лет назад”». Сила гения, предполагает Мертон, заключается в способности одного человека сделать то, для чего потребовались бы усилия десяти человек. А возможно — особенно в наш перенасыщенный информацией век — в способности увидеть целостную научную картину, соткать большое полотно из разрозненных знаний, как сделал когда-то Ньютон. На пороге своего сорокалетия Фейнман поставил перед собой именно такую задачу — собрать воедино и переформулировать все известные знания о физике.

Ученые по-прежнему любят гадать, задаваясь вопросом «что, если…». Что, если бы Эдисон не изобрел лампу накаливания, — через какое время это сделал бы кто-то другой? Что, если бы Гейзенберг не изобрел матрицу рассеяния? Или Флеминг не открыл бы пенициллин? Или (король подобных вопросов) что было бы, если б Эйнштейн не открыл теорию относительности? «Такие вопросы всегда казались мне странными», — отвечал Фейнман корреспонденту, спросившему его об этом. Если кто-то что-то открывает, значит, так надо.

«Мы все не намного умнее друг друга», — говорил он.

К концу 1950-х — началу 1960-х годов, когда открытие новых частиц перестало быть чем-то из ряда вон выходящим, физикам стало все сложнее нащупывать грань между возможным и невозможным. В их лексиконе появилось слово «зоопарк»[156], а научная интуиция часто вступала в конфликт с эстетическим чувством. На одном из собраний Вайскопф заявил, что, если в ближайшее время кто-то откроет частицу с двойным зарядом, его это очень расстроит. Оппенгеймер добавил, что лично ему не понравилась бы сильно взаимодействующая частица со спином более 1/2. Обоих вскоре ждало разочарование. Природа не была столь придирчивой.

Многим не нравились методы, всего несколько лет тому назад собранные под общим названием теории поля, — прямой расчет взаимодействия частиц при наличии бесконечностей, по-прежнему остававшихся камнем преткновения для ученых. В других областях физики частиц исследования не были столь успешными, как в квантовой электродинамике. Из четырех фундаментальных взаимодействий — электромагнитного, гравитационного, сильного (формирующего атомное ядро) и слабого (отвечающего за радиоактивный бета-распад и распад странных частиц) — перенормировка оказалась эффективна лишь применительно к первому. Для объяснения электромагнетизма было достаточно простейших диаграмм Фейнмана. Но по мере ослабления силы взаимодействия более сложные схемы оказывались все менее применимы математически (по той же причине в ряде типа 1 + n + n2 + … дальнейшие члены исчезали, если n = 1/100). Для расчетов сильного взаимодействия уже требовался целый лес фейнмановских диаграмм, и это бесконечно усложняло любые вычисления. Получить реальный результат становилось невозможно. Квантовая электродинамика позволяла делать удивительно точные динамические прогнозы; однако там, где действовали более сложные силы, нельзя было применить столь же успешный метод: его попросту не существовало. Симметрии, законы сохранения и квантовые числа складывались в абстрактные принципы, служащие для упорядочения экспериментальных данных. Ученые искали в них логику, пытаясь заполнить пробелы и выстроить систему. Физики, использовавшие математический метод, обособились в отдельную группу и продолжали работать с теорией поля, но большинство теоретиков предпочитали иметь дело с данными о частицах и искать общие принципы. Эти данные поступали в огромных объемах. Поиск симметрий означал, что ученые не были больше привязаны к микроскопической динамике поведения частицы. Если физик-теоретик продолжал записывать динамические показатели и размеры, теперь это считалось занятием почти предосудительным или как минимум глупым.