Я выключил радио и стал звонить всем, кого знал в Нью-Йорке. Мой университетский сосед по комнате рассказал мне, что Дейв Беррей — исключительно уверенный в себе студент Йеля, которого я окрестил Джемом Редуксом, — погиб во время теракта. У него остались жена и двое маленьких детей. Я позвонил Джимбо, который жил в пригороде Нью-Йорк-Сити. «Помнишь Мишель?» — спросил он. Я много лет не разговаривал с Мишель, но видел ее лицо так же четко, как рекламный шит «Кока-Колы» впереди. «Ее муж числится среди пропавших», — сказал Джимбо.

— У нее есть дети? — спросил я.

— Сын.

Когда я приехал в Хантингтон, Лонг-Айленд, в квартиру, которую Тим купил для своей матери, тетя Шарлин плакала навзрыд. Я провел у нее неделю, пытаясь помочь, но единственная помощь, которую я мог предложить тете Шарлин и Бирнам, — это выразить их потерю словами. Я написал статью для газеты, в которой работал, «Лос-Анджелес таймс», про Тима, о том, как он стал главой семьи после того, как умер его отец. Я все еще помнил похороны его отца, когда Тим взял на свои плечи гроб отца и ответственность за благополучие матери. Он продолжал выполнять эту роль, помогая тете Шарлин как материально, так и эмоционально, и был таким сыном, каким мне всегда хотелось стать. Кроме того, он заботился о братьях. Он заменил им отца и действительно стал их отцом, а самым невероятным из леденящих душу совпадений оказалось то, что день рождения его отца был одиннадцатого сентября.

В конце той тяжелой недели я встретился с Джимбо и мы отправились на поминальную службу по Питеру. Когда Джимбо подъехал к моей гостинице, я потерял дар речи. Я давно с ним не общался, так же, как и со всей остальной компанией из «Пабликанов», и едва мог поверить в метаморфозу, которая произошла с ним, — это была краснолицая копия Стива. Казалось, он и сам не мог понять, где кончалась личность Стива и начиналась его собственная. Он сказал мне, что уже открыл один бар «Диккенс» и бизнес не пошел, но он подумывает попробовать еще раз.

По дороге в церковь мы разговаривали о Стиве, потому что ситуация очень напоминала его похороны. Скорбящие стекались со всех сторон, и людей было намного больше, чем могла вместить в себя одна церковь. Там была сотня знакомых лиц, в том числе человек, похожий на постаревшего Кольта. Конечно, это и был постаревший Кольт. Почему-то он шел посередине улицы. Мы с Джимбо помахали ему, и поседевший Кольт помахал нам в ответ, будто во сне.

Джимбо поставил машину на стоянку, и мы побежали к церкви. Но все места были уже заняты, и люди стояли в дверях. Верхняя ступенька церкви выглядела как стойка бара в «Пабликанах» времен 1989 года: Атлет, Джо Ди, Дон. Я обнял их и пожал им руки. Мы услышали голос отца Питера, он пытался произнести речь. Мы встали на цыпочки, чтобы увидеть его. Когда чувства взяли верх и он не смог продолжать, мы отвернулись и вытерли глаза.

После Джимбо я встретился с вдовой Стива, Джорджеттой, на том месте, где раньше были «Пабликаны». Стив оставил после себя больше долгов, чем мне казалось, и бизнес пришел в упадок быстрее, чем мы думали. Джорджетта продержалась дольше, чем все ожидали, и перепробовала все, включая живые выступления рок-н-ролльных групп, прежде чем продать заведение в 1999 году. Задолго до закрытия, однако, ей пришлось уволить дядю Чарли. Он не мог работать ни на кого другого, кроме Стива, сказала она. Его откровенная грубость уже не казалась смешной, а стала просто неприятной.

Хозяин дома из него тоже оказался никудышный, еще хуже, чем из дедушки. Пока он жил один, он случайно устроил пожар, или, может быть, кто-то из его кредиторов сделал это нарочно. В городе говорили всякое. Когда после пожара дом был продан, дядя Чарли уехал в Нью-Йорк, превратившись в беспокойного пенсионера, а потом и вовсе куда-то пропал. Полагаю, что где-то в глубине души я всегда подозревал, что дядя Чарли станет очередным членом нашей семьи, пропавшим таинственно и драматично. Но его внезапное исчезновение все равно стало для меня неожиданностью.

Новые владельцы «Пабликанов» переименовали бар в «У Эдисона» и полностью переделали помещение. У меня было такое чувство, будто я встретил старого друга, которому без необходимости сделали пластическую операцию.

— По крайней мере, стойка на месте, — сказал Джимбо, потирая дерево.

— И табуретки те же, — заметил я.

Мы сели за ту часть стойки, где работал Питер, и стали пить за память о нем. Я пил имбирный эль.

— Ты не пьешь? — спросил Джимбо.

— Нет.

— С каких пор?

— Десять лет. Хочешь — верь, хочешь — нет.

Я не стал пускаться в длинные объяснения. Мне не хотелось перечислять причины, по которым я не пил, а также почему меня перестали привлекать азартные игры, сигареты и другие пороки после того, как я покинул «Пабликаны». Я не хотел рассказывать Джимбо, что протрезвление было взрослением, и наоборот. Я не хотел объяснять, что пить и прилагать усилия вещи взаимоисключающие и что как только я перестал делать первое, я автоматически начал совершать второе. Я не хотел говорить ему, что иногда, просыпаясь среди ночи, я вспоминал Стива и у меня холодело в желудке, потому что я думал: не умер ли он за наши грехи? Если бы Стив выжил, я бы так и продолжал проводить целые дни у него в баре. Один ветеран «Пабликанов» как-то рассказывал мне, что умение выпить — единственное мастерство, которое не оттачивается от того, что ты делаешь это регулярно, и когда я ушел из «Пабликанов», я наконец-то понял разумность этого замечания. Ничего этого я не сказал Джимбо, потому что не знал, как объяснить ему. И до сих пор не знаю. Решение бросить пить было не самым легким в моей жизни. Но рассказывать, почему я это сделал, — гораздо тяжелее.

Основной причиной, по которой я не стал ничего рассказывать Джимбо, было то, что я не хотел осквернять «Пабликаны». После одиннадцатого сентября я чувствовал благодарность за каждую минуту, проведенную в этом баре, даже за те минуты, о которых сожалел. Я знал, что это — противоречивое утверждение, но от этого оно не становилось менее верным. Сидя в черном костюме в этом месте, которое раньше было «Пабликанами», я любил старый паб больше, чем когда-либо.

Я попросил Джорджетту рассказать мне про последний вечер «Пабликанов».

— О, все плакали, — сказала она, — особенно Джо Ди, который был так расстроен, что ему пришлось раньше уйти. Джо Ди стал учителем в школе в Бронксе. Преподает в четвертых классах. В первый день работы в школе Джо Ди, как он потом рассказал мне, написал свое имя на доске, потом развернулся: «Все смотрели на меня во все глаза, и я подумал, ладно, у меня получится».

Уменяполучится. Он провел остаток жизни, глядя в океан лиц, жаждущих знаний. Из него выйдет хороший учитель, подумал я. Дети будут в восторге от его мышки. И горе тому маленькому хулигану, который устроит потасовку на детской площадке у Джо Ди.

Шустрый Эдди настоял на том, что будет последним, кто закажет напиток в «Пабликанах», рассказала мне Джорджетта. Когда был выпит последний стакан и потушена последняя сигарета, Генерал Грант выключил свет и запер двери. Я представил себе его сигару, плывущую по темной комнате, как тормозная фара мотоцикла на проселочной дороге. Я посмотрел на кабинки и табуретки — они были пусты, но я слышал смех. Я слышал голоса из вчерашнего вечера, каждого вечера десятилетней давности. Я подумал: «Мы почти не покидали этот бар, и теперь он никогда не покинет нас».