Однажды к нам в поместье «У поворота дороги» приехал Теламон. Привёз вино и поджаренный ячмень. Мы были рады его видеть. Я спросил его, чем он займётся теперь, когда война закончилась. Он засмеялся. Война никогда не закончится.

Он приехал вербовать меня. Не к какому-то определённому нанимателю. Просто опять бродить в поисках работы. Конечно, я чувствовал, что моё занятие землёй уже подходит к концу. Рано или поздно Спарта должна будет снять каблук с горла Афин. Демократия возродится. Такие ласточки, как я, которые устроились под крышей победителя, окажутся опять на улице, во власти шторма. Нас либо убьют соседи, либо казнят власти, соблюдая законность. Теламон заметил, что мне повезло: все мои родственники — женщины или дети. Но судьба возьмёт свой реванш: демос оставит эти невинные души без пригляда.

Пока мой наставник в солдатском ремесле говорил, я смотрел на него. Как молодо он выглядел! Казалось, он ни на месяц не постарел после двадцати семи лет войны.

— Открой нам секрет твоего бессмертия!

Я знал, что он прочтёт мне лекцию о пороках. Для него существовали три омерзительных порока: страх, надежда и любовь к родине. Но больше всего презирал он одно: размышления о прошлом и будущем. Это оскорбление природы, сказал Теламон, поскольку подобные мысли привязывают человека к сильным желаниям. А ведь итог всех стремлений уже подведён, суд уже произведён, и производился он над землёй и под землёй, и смертные не могут ни изменить, ни предугадать результата. У Алкивиада были эти недостатки, сказал мой товарищ, Алкивиад виновен ещё в одном нарушении закона небес.

Алкивиад воспринимал войну как средство достижения цели. Фактически это был конец. Наш командир почитал лишь Необходимость, Теламон же служит божеству более примитивному.

— Её зовут Эрис. Борьба. Всё появляется через борьбу, друг мой, даже мы, когда покидаем материнское лоно. Посмотри на соколов на охоте. Они служат этой богине. И даже эти сорные травы под нашими ногами, чьи корни сражаются за место под землёй. Борьба есть старейшая и самая священная основа жизни. Ты дразнишь меня, друг мой, говоря, что я не старею. Если это так, то потому, что я подчиняюсь Борьбе, этой даме, одновременно древней, как земля, и юной, как завтрашний рассвет.

Я улыбнулся:

— Знаешь ли ты, сколько раз я слышал эту проповедь?

— И всё равно ты ничему не учишься.

Война, развязанная лишь с целью добиться преимущества, всегда заканчивается крахом. И всё же нельзя отказаться от войны. Война постоянна, как смена сезонов, она вечна, как приливы.

— Ты думаешь, что мир, которого ты взыскуешь, Поммо, лучше, чем этот? Ты воображаешь, как Алкивиад, будто ты или Афины можете поднять себя в какую-то более высокую сферу? Этот мир — единственный, который существует. Изучи его законы и подчинись им. Вот единственно правильная философия.

Вероятно, для него это так. Но я ещё не готов был взять солдатский мешок, вечный спутник наёмника, и записаться в отряды богини Борьбы, отринув надежду.

Я остался.

Как презирала меня моя тётка! Однажды мы вместе с ней занимались окотом. Босые, в фартуках.

— Не воображай, что это твоя заслуга — спасти нас. Мы всё равно были бы здесь. Обошлись бы и без твоего заступничества.

— Спасибо, дорогая.

За столом она взяла на себя роль патриарха, от которой я отказался. С этого возвышения тётка убедительно читала наставления невинным душам, прививая им любовь к свободе и неприятие тирании. Я знал, каким отчаянием наполнилось её сердце патриотки, когда однажды в её разглагольствования проникло имя Алкивиада.

— Клянусь священными Близнецами, ни у кого, кроме него, не хватит сил воскресить государство.

На сельских рынках можно было подслушать в те дни подобные высказывания. Лесники выспрашивали у городских торговцев, жив ли ещё Алкивиад. Неужели мы навсегда выгнали его из Афин, так бездумно отрёкшись от великого человека?

Для меня это было сумасшествием. Ведь теперь он перешёл к персам. Одним богам известно, в какие одежды он теперь рядится, какие небылицы плетёт, чтобы сохранить свою шкуру. Пусть Афины с её невозделанными, уставшими землями приведут в порядок собственные резервы. Оставим всё как есть! Оставим и его!

Однажды я с племянником и виноторговцем из соседнего имения, что располагалось за холмом, поехал в порт. Въехав в гору у Бутад, мы увидели городские стены, нетронутые, такие же внушительные, как всегда. Потом повернули возле Академии, где соединялись Транспортная дорога и Северная стена.

От стены ничего не осталось.

Квартал западнее Мелиты был уничтожен насколько видел глаз. Мы проехали мимо Маронеи, выработанных серебряных рудников, откуда были вывалены кирпичи и камни. Ямы были настолько глубокими, что там можно было похоронить флот. В известном смысле именно это и произошло. Когда мы проезжали мимо того места, где стены соединяли город с портом, было видно всё вокруг — настолько тщательно всё снесли. Я думал, ничто не сможет меня больше потрясти, но при открывшейся картине у меня застыло сердце. Мой попутчик, виноторговец, заплакал.

Тётя Дафна умерла двадцать третьего боедромиона, в последний день Мистерий.

Как раз тогда появился мой сын. Он делал это уже не впервой, убегая от Эвники. Я должен вернуть его ей, но пусть он пока останется. Он помог мне на похоронах старушки. Мы спели гимн по усопшим. Впервые в нашей семье мы пели его женщине. Она заслужила это.

Несколько дней спустя в поместье явилась группа представителей власти из города. Я возвращался с полей и увидел их первым. Бежать? К чему? Они привезли меня в город, в какой-то дом, покинутый всеми, в двух кварталах от Священной дороги. Окна заложены кирпичом, мебели нет. Там, где был очаг, лежал камень, тёмный от крови.

Меня привели в заднюю комнату. Там находились вооружённые люди. За дощатым столом сидели двое неизвестных. По манере держаться я догадался — чиновники Тридцати.

— Твоё имя имеется в списке, — заявил тот, что был выше ростом.

— В каком списке?

Он пожал плечами.

Тот, что поменьше ростом, подал мне через стол два документа и спросил, какой ему подписать: свидетельство о моей смерти или предоставление афинского гражданства моему сыну и дочери.

— Мы хотим, чтобы ты выполнил для нас одну работу.

Прежде чем кто-то из них промолвил хоть слово, я уже знал, что это будет за работа.

— Я называл его своим другом, — сказал я, — и последней надеждой нашей страны.

За боковой дверью послышался какой-то звук. Я обернулся. В проёме стоял Теламон в одежде воина.

— Поэтому ты и должен его убить, — сказал тот, что был повыше.