Шон проснулся оттого, что понял: что-то с ним не так. Он хотел было сесть, но не смог: мешала сильная боль. Мышца, на которой красовался синяк, оцепенела, рана с полузасохшей коркой тоже болела. Он застонал, и губы тоже пронзила боль. Он осторожно спустил с кровати ноги и поднялся, чтобы осмотреть себя и оценить ущерб. Сквозь волосы на груди просматривался темный след сапога Яна Пауля. Шон осторожно пощупал вокруг, почувствовал, как шевелится сломанное ребро, и, удовлетворенный информацией об этой части организма, продолжил исследовать свое тело: высоко подняв левую руку, стал внимательно разглядывать глубокую царапину, уходящую за спину. Оторвал прилипшую к корке ворсинку от одеяла. Потом встал и тут же застыл на месте – боль в порванной плечевой мышце резанула его, как ножом. Шон тихо, монотонным голосом выругался.

Он продолжал ругаться, когда, преодолевая боль, спускался из фургона на землю. За этим наблюдали все его спутники, даже собаки смотрели на него встревоженными глазами.

– Какого черта… – сказал он, стараясь не шевелить губами, которые снова начали кровоточить, – какого черта вы тут собрались, как бабы за кружкой пива? Что, делать больше нечего? Хлуби, мне кажется, я посылал тебя на разведку поискать слонов.

Хлуби сразу ушел.

– А ты, Кандла? Где завтрак? Мбежане, принеси тазик с водой и зеркало для бритья.

Шон уселся в кресло и стал рассматривать в зеркало свое лицо:

– Да-а… стадо буйволов оставило бы меньше вреда своими копытами.

– Нкози, да это у тебя пустяки… ты бы видел его рожу, – заверил его Мбежане.

– Неужели так плох? – спросил Шон, подняв голову.

– Я разговаривал с одним из его слуг. Он все еще валяется в постели, лежит и рычит, как раненый лев в чаще, а глаза закрыты, как у новорожденного щенка.

– Ты мне вот что скажи, Мбежане. Скажи честно, хорошая получилась драка?

Мбежане присел на корточки рядом с креслом Шона. Секунду молчал, подбирая слова.

– Когда небо посылает боевые отряды своих облаков с громом и копьями молний на пики Дракенсберга, это приводит человека в восторженный трепет. Когда два слона в вельде бьются до смерти, нет прекраснее зрелища. Разве это не так?

Шон кивнул, и глаза его засверкали.

– Так слушай, нкози, я говорю тебе: все это – детские игры рядом с вашей битвой.

Шон с удовольствием слушал славословия в свой адрес. Мбежане был весьма опытен в этом древнем искусстве зулусов и, когда закончил, посмотрел в лицо Шону. Оно просветлело от радости. Мбежане улыбнулся и достал из набедренной повязки согнутый пополам листок бумаги:

– Пока ты спал, слуга из другого лагеря принес тебе вот это.

Шон стал читать записку. Она была написана крупным, округлым почерком школьницы на верхненемецком языке. Записка очень ему понравилась. Это было приглашение на обед.

– Кандла, достань-ка мой костюм и лучшие сапоги.

Он снова взял в руки зеркало. С лицом можно сделать не так уж много, разве что бороду подрезать, и это, пожалуй, все. Он отложил зеркало и посмотрел вверх по течению реки, где виднелись наполовину скрытые деревьями фургоны Леру.

Мбежане нес перед Шоном лампу. Шли они медленно, чтобы хромота Шона выглядела более достойно. Когда подошли к лагерю, Ян Пауль кое-как выкарабкался из своего кресла и чопорно поклонился в ответ на не менее чопорный поклон Шона. Мбежане все наврал: кроме выбитого зуба, их лица в известном смысле мало чем отличались одно от другого.

Упа хлопнул Шона по спине и сунул ему в руку высокий стакан с бренди. Старик был высокого роста, но двадцать тысяч солнц выжгли его плоть, оставив только жилистые мускулы, обесцветили его глаза до бледно-зеленого цвета и выдубили кожу, сделав ее плотной, как шея индейки. Борода на лице его была желтовато-белая, с рыжинкой вокруг рта. Он задал Шону три вопроса подряд и, не дожидаясь ответа ни на один из них, подвел к креслу.

Застольную беседу вел Упа; Шон слушал, а Ян Пауль сидел и дулся. Упа рассуждал о быках, об охоте, о землях на севере. Через несколько минут Шон понял, что никто и не ждет, чтобы он принимал участие в разговоре: несколько его нерешительных попыток были сокрушены словесным потоком Упы. Поэтому слушал он вполуха, все старался поймать, о чем говорят женщины у костров за лагерем, – они там готовили обед. Один раз до слуха донесся ее смех. Шон знал, что это смеется она, потому что именно этот глубокий звук он уже однажды слышал.

Наконец женщины закончили возиться с едой и кастрюлями, и Ума привела дочь и невестку к мужчинам. Шон встал и увидел, что Катрина высокого роста и плечи у нее как у мальчишки. Когда она шла к нему, юбка прижималась к ее длинным ногам, зато ступни были маленькие. Черные с золотым отливом волосы собраны в огромный пучок на затылке.

– А-а-а, мой драчливый медведь, – Ума взяла Шона за руку, – разреши представить тебе свою невестку. Генриетта, перед тобой человек, который чуть не убил твоего мужа.

Ян Пауль хмыкнул из своего кресла, а Ума рассмеялась, и огромная грудь ее заколыхалась от смеха. Генриетта была маленькая, почти совсем девочка, с темными глазами. «Я ей не понравился», – сразу догадался Шон. Он слегка поклонился и взял ее за руку, но она отдернула ладонь.

– А это моя младшенькая, Катрина. Вчера вечером ты уже ее видел.

«А вот ей я, пожалуй, нравлюсь». Длинные пальцы ее с аккуратно подстриженными ногтями лежали в его ладони. Шон отважился улыбнуться.

– Без ее помощи я бы истек кровью и помер, – сказал он.

Катрина смело улыбнулась в ответ, но не губами.

– Вы с честью переносите свои раны, минхеер, и синие глаза вам очень к лицу.

– Ну хватит, моя девочка, с тебя достаточно! – резко проговорил Упа. – Поди сядь рядом с матерью. – Он повернулся к Шону. – Я рассказывал тебе про жеребца… ну вот, я и говорю этому парню: «Какие пятнадцать фунтов, он и пяти не стоит, ты посмотри на его коленки, тонкие как палки». А он говорит… хочет меня, понимаешь, отвлечь… говорит: «А пойдем на седло посмотрим». Но я-то вижу, он уже забеспокоился…

Тонкая хлопчатобумажная кофточка едва сдерживала нетерпеливый напор молодой девичьей груди. Шону казалось, что он в жизни не видел ничего более удивительного.

Рядом с костром был устроен стол на козлах, и все наконец переместились туда. Упа прочитал молитву. Шон смотрел на него сквозь опущенные ресницы. Во время чтения борода Упы раскачивалась, а в одном месте, чтобы подчеркнуть мощь Всемогущего Бога, он громко хлопнул ладонью по столу. Его «аминь» произвело на Шона такое сильное впечатление, что он едва удержался, чтобы не зааплодировать. Выбившийся из сил Упа откинулся на спинку кресла.

– Аминь, – повторила за ним Ума и из котелка объемом с ведро принялась раскладывать по тарелкам тушеное мясо.

Генриетта добавляла к нему тыквенные оладьи, а Катрина клала перед каждым нарезанные куски свежеиспеченного маисового хлеба. Все беседы смолкли, тишина нарушалась только стуком металлических приборов о фарфор и громким сопением Упы.