свою вину: какая разница — кто продавал бревна, деньги-то тратили вместе… Значит, я был соучастником, невольным, конечно, и тут простить Каджару нельзя. Но я прикинул тоже: а что, если бы Каджар посвятил меня в свои махинации и сказал бы, к примеру, что больше денег на выпивку нет, — согласился бы я тогда продавать с ним бревна? Пожалуй, согласился бы.

Придя к такому выводу я мало-помалу помирился с Каджаром. Он поведал, сколько ему пришлось претерпеть, вынести невзгод. И главное, что я заметил, — во всем старался угодить мне.

Однажды, когда отношения наши уже выровнялись, Каджар разоткровенничался:

— Знаешь, я как-то у вас в селе провернул дельце…

Он улыбнулся и его металлические зубы хищно сверкнули. Сказал:

— Отпусти мне грех…

— А скажи, Каджар, это…

— Если сказать все как на духу, без утайки, то нелегко было проникнуть в тот хлев, обнесенный колючкой…

— Хлев, обнесенный колючкой?

Перед моим мысленным взором возник наш хлев, обнесенный колючкой.

— Что ты подумал, браток?

— Да ничего, продолжай, Каджар. Вспомнил свое село.

— Так вот, дверца была на замке, я перерезал колючку. Прислушался, — вроде тихо, спокойно, никто меня не услышал. Только луна спряталась за тучу, взгромоздился я на серого ишака и был таков…

Как только он это произнес, я, размахнувшись, изо всех сил ударил его по лицу.

— Ты что, ты что, браток?

— Пошел негодяй!

— Да он твой, что ли, был — ишак?

— Пошел вон, я тебе сказал!

Я смотреть больше не хотел на него.

После этого передо мной постоянно стояло лицо Керима. Днем и ночью. В ушах моих раздавались его слова: "…таких прохиндеев, как Каджар, остерегайся… Ты, видать, не знаешь, что он за человек… Я отниму тебя у Каджара…"

"Ах, Керим, до чего ты был прав, и как я глуп!.."

Говорят, беда в одиночку не ходит. Я отбывал еще наказание, когда умерла мать, затем от кори умер мой маленький сын Ениш. Бедная моя мама, несчастный мой ребенок! Они видели от меня только зло!..

…Вернулся в село, — на двери нашей висел тронутый ржавчиной замок. У меня голова кругом пошла. Где Садап? Сердце мое содрогнулось. Стою оглушенный. Не похоже, что эта дверь открывалась недавно. Порог источен жуками, на замке паутина. В хлеву пусто… Неужели Садап бросила меня?… Все умерло во мне.

Таким и увидела меня соседка — тетушка Арзыгуль.

— Здравствуй, Базар. С прибытием. Вернулся, значит. А мать и Енишджан так и не увидели тебя…

Тетушка Арзыгуль зарыдала. Плечи ее вздрагивали точь-в-точь, как у мамы. И на голове такая же старенькая, выцветшая накидка, и всхлипывала тетушка Арзыгуль. точно так же, как моя матушка. До чего же матери похожи друг на друга! У меня в горле застрял комок, и глаза заволокло слезами.

Тетушка Арзыгуль увела меня к себе. Расстелила передо мной скатерть. Такая родная, домотканная, из верблюжьей шерсти скатерть! Моя мама тоже когда-то соткала такую скатерть — и приговаривала: "Даст бог и пшеничным хлебом ее заставим".

— Съешь хлеба, помяни. свою мать и сыночка, — сказала тетушка Арзыгуль, и, сложив молитвенно руки, стала ждать, что я произнесу в их память. Но что я мог такого придумать, когда ничего обрядного не знаю. Тетушка Арзыгуль, поняв мое затруднение, посетовала:

— Да разве у тебя была возможность узнавать обычаи? Тебе бы только водки этой проклятой выпить! А мать твоя так и угасла с мечтой: "Хоть бы увидеть, что мой Базарджан человеком стал; таким же чутким и жалостливым, как Керим!". Сгорела бедная от горя. Если не знаешь, что надо говорить в этом случае, то отведай соли, а я за тебя скажу, что полагается.

Я отломил кусочек хлеба и положил в рот. Благословенный пшеничный хлеб! Как много мечтали о нем в годы войны и до нее, и после. Но в тот миг я не почувствовал его вкуса, он мне становился поперек горла. Тетушка Арзыгуль опустила лицо, пробормотала поминальную молитву, затем обратилась ко мне:

— Пусть молитва наша ублаготворит их. Пусть намять их будет светлой, — и молитвенно провела руками по лицу.

Я повторил ее жест.

Стены этой хибарки давили и жгли меня. Хоть вовсе и не хотелось, я все же попил вместе с тетушкой Арзыгуль чаю. Затем глубоко вздохнул. Хозяйка сказала:

— Садап-то, бедняжка, горя хлебнула с излишком, бедняжке даже дом ее стал тесным. Иной раз выскочит она и принимается голосить вовсю. Все ей напоминало о сыне, о свекрови, да о тебе вот…

Тетушка Арзыгуль всхлипнула и замолкла. Ничего больше не добавила. Или Садап моя отказалась от меня совсем и не вспоминает меня? Чем дальше длилось молчание, тем большую тяжесть я чувствовал на своих плечах. А спросить не решался.

— Садап одной-то не выдержать было бы. Потом друг твой, которого Керимом зовут, увез ее к себе домой. Говорит: "Поживет среди детей, развеется немного". Ну, и человек, — прямо золотой.

Эти слова кипятком ошпарили меня. Хотя… разве она не права? Права тетушка Арзыгуль, очень права!..

Керим принял меня приветливо. Он простудился и лежал в постели. В честь моего приезда велел заколоть барашка, как выяснилось потом — единственного. И Садап ничего плохого не сказала. Моя Садап! Благородная душа, бесценное мое сокровище! Видимо, решила она про себя: "Он и так немало натерпелся, — не буду хоть я его терзать". Это угадывалось по ее глазам.

Погостив у Керима, я взял Садап и вернулся в свою хибарку.

…Раз поехал я в районный центр, чтобы получить паспорт. И дернул же меня черт отправиться при деньгах. Зима была — холодно. Зайдя в столовую, дай, думаю, выпью стаканчик для "сугреву". Потом захотелось мне еще, потом еще и еще. Под конец сидел уже и досадовал, что столько лет потерял без выпивки.

Домой отправился я уже в более чем приподнятом настроении. Стояла зима, а на душе у меня была весна. Дорога вела через соседнее село. Уже стемнело, когда я поравнялся с домом Керима. Я хотел было напиться из бегущей неподалеку речки, склонился к воде, но рука, на которую оперся, поскользнулась, и оказался я в глубокой воде. Дух захватило от холода. Вода потащила меня, бурно захлестывая волнами, норовя потопить.

— Кери-им! Кери-им-м! Спаси!

Я кричал что есть силы. На мое счастье, Керим услышал. Он прибежал и, в чем был, бросился в воду. А у него-то всего одна рука… Однако и это не остановило. Поймал он меня в воде, потащил к берегу. Я ухватился за прибрежные камыши, падая и спотыкаясь, выкарабкался на берег.

После этого Керим