Год, однако, 1970-й. Глава, однако (первая из написанных), «Последний медведь», где я с той же дочкой, все еще в родном Ленинграде, только мы оба на поколение себя младше, идем в зоопарк. Писано, однако, в Тбилиси.

Трудно теперь оценить меру того отчаяния. Когда впереди, уже навсегда, дорогой Леонид Ильич… Когда всё, кроме него, было в дефиците. Хоть смеяться над собой можно было.

Каждая глава ГА написана как последняя, как прощальная. С чем и кто прощался?

Так три грузинские главы были опубликованы легально как фон к портретам моих друзей в 1976-м, а три русские главы уже нелегально в пресловутом бесцензурном альманахе «Метрополь» в 1979-м.

Вся же книга дожидалась и дождалась гласности.

Так что эта книга еще и памятник безгласности.

Об этом вся книга. Я простился с нею в том же 1970 году, когда к ней приступил, написав одновременно «Пушкинский дом», и прожил после этого еще тридцать лет. Советское и русское еще четко различалось. Особенно легко это удавалось в Грузии. Будто грузины все были другие, а ты один такой русский среди них. Будто Грузия была даже больше Россией, чем сама Россия, во всяком случае больше, чем Советский Союз. Как в солдатском анекдоте: «Солдат, а солдат! Любишь ли ты баб? И я их». Так ли уж они любили меня, как я их? Не сомневался же я в своем праве приехать к ним в гости, как к себе домой. Но не их ли встречал я первыми на ступеньках Центрального телеграфа в Москве, спускающихся подчеркнуто по-хозяйски, как иностранцы?

В том-то и дело, что так я могу написать сейчас, а тогда не мог. Тогда, окруженный заботой, заселенный по блату в отдельный гостиничный номер, не замечал я, как это происходило, куда это скрывался и появлялся мой первый друг, мой друг бесценный, кому он что незаметно в лодочки-ладошки совал, а когда я догадывался спросить об этом, то его уже не было, потому что он куда-то как-то особенно далеко уже ехал за пишущей для меня машинкой, что с русским алфавитом, у него, как назло, с грузинским, – а что, есть уже и с грузинским? сколько же в грузинском букв? – не успевал я спросить, потому что он уже возвращался с машинкой, потому что я пожелал в этом отдельном номере начать писать то, что последует.

Вся подкупность в Грузии была своей, родственной, домашней. Взятку можно было дать лишь своему, тому, кому доверял, или, скорее, тому, кто тебе доверял.

«Какой хороший русский!» Фраза, застрявшая у меня в ухе на какой-то лестничной площадке, произнесенная пожилой не то матушкой, не то тетушкой друга моего друга и воспринятая мною удивительно положительно, как некий достойный меня комплимент. Через тридцать три года она прожигает меня стыдом. Такой ли уж я хороший? Такие ли уж они красивые?

3

Матушка, а не тетушка. С матушкой я впервые увидел Грузию более полувека назад. Итак, мама показала мне Грузию. Поначалу это называлось Кавказ. Я увидел горы на горизонте Минеральных Вод. Об этом читайте у Льва Толстого в «Казаках» и у Лермонтова в «Герое нашего времени». Я же запомнил, как утренний дворник подметает дрянной непроснувшийся городишко. Он расчесывал метлой пыль равномерными взмахами, будто траву косил, и пыль укладывалась после него ровными грядами, как песок в полосе прибоя. Мама очень смеялась, когда я сказал ей, что он причесывает пыль, и ей это понравилось.

Год, значит, вот какой: Сталину исполняется 70 лет, значит, Пушкину – 150.

Гора – это то, на что надо залезть. Увидев Эльбрус и поднявшись до ледника, я понял, что родился альпинистом. Сейчас я карабкаюсь по крутому склону Предисловия на вершину собственной книги – и сползаю.

Мы завидовали друг другу на равных! – вот основа великой дружбы. Сталин был еще живой. Я сфотографирован с нею на фоне домика, в котором он родился. Мама сидит на земле в первом ряду, задний ряд стоит… я нахожу себя в среднем ряду, в таком белом френчике, смахивающим на Мао… но если я не сижу и не стою, то как же я занимаю среднее место на фотографии? Значит, я на коленях.

Как бы отделить то, что я чувствовал и понимал тогда, от того, что я чувствовал и понимал, когда писал «Грузинский альбом», от того, что я чувствую или не чувствую, понимаю или не понимаю сейчас?

Нет, я не могу выступить читателем самого себя, на то я и автор. И перечитывать эту книгу перед этим переизданием я не буду. Думаю, что в ней все, что я напишу сейчас, через тридцать лет, УЖЕ написано.

В Грузии и Армении спасались. Прятались за дружбой народов, за переводами их поэтов на русский язык. Великие наши поэты. Еще Пушкину устроили единственный прижизненный юбилей лишь в Тбилиси. В советское время там уже прятались все – и Мандельштам, и Пастернак, и Заболоцкий, и другие, в том числе и я. Так что сначала это называлось «Кавказ».

4

«После скромного ужина тихо сидят старая мать и сын-неудачник». Более короткого законченного произведения я не знаю. Автору его было достаточно, чтобы пользоваться среди нас репутацией гения, мы легко потеснились за столом, потому что сами были такими же. Это было лет сорок тому… Сейчас мне мой старый компьютер говорит: «Я за тебя все это придумал, но уж пальчиками твоими за тебя двигать не буду!» Мука.

За свою жизнь я встретил только одного человека, боявшегося письменного стола еще больше меня. Это был Эрлом Ахвледиани. Но это именно он автор сказок про Вано и Нико, поначалу казавшихся мне народными. Они открывались так быстро, что дальше и говорить незачем…

Потому что (перескажу по памяти одну из сказок):

«Однажды Вано мечтал.

Мечтал и Нико.

Оба сидели в открытом поле спиной друг к другу, и оба глядели в открытое поле.

“А что если, – мечтал Вано, – что если рождался бы человек…”»

Так она начинается… Можно ли стремительней? Без разбега.

В следующей строчке Нико уже мечтает о Солнце, чтобы оно всходило и заходило. «Многого хочешь, Нико!» – слышим мы ответ (не то это Вано, не то автор, не то еще выше…). Но они продолжают мечтать, все так же по очереди: один о том, чтобы человек подрос, другой о Луне и звездах, один – о предстоящей жизни: о ее стремительности, о любви, даже о болезнях; другой – о смене времен года, о весне и даже об осени.

И так, вдохновенно перебирая всеобщий и, так сказать, всегда наличествующий ряд бытия, доходят до почти уже невозможного:

«И было бы вот это поле. Был бы и Вано, был бы и Нико. Смотрели бы они в открытое поле, и оба мечтали бы…»

И опять тот же голос: «Многого хочешь, Нико!»

Но они не могут остановиться. Вано мечтает, чтоб был смех и были слезы. Нико мечтает, чтобы «была бы Земля и…».

– «О, если бы человек умирал!..

– О, это уж чересчур, Вано! Многого хочешь, Вано!»

Вот и всё. Круг бытия. Боюсь, мой пересказ вышел длиннее – я не мог избегнуть авторского комментария.

Переводя на сегодняшний день, можно и так: «Раньше Нико был грузин, а Вано – русский. Или наоборот…» Как было не любить друга?