С какого-то момента опыта своих путешествий по провинциям он уже сознавал, какою редкою исторической возможностью пользуется, то есть знал, что Империя распадется. Этносы интересовали его больше истории, и он начал объединять их для себя в несформулированную науку имперологию.

Все мы продолжали жить в Российской империи, выкрашенной в цвет СССР, как продолжаем жить в СССР после его распада, никогда не покидая матушки-России.

Впервые опубликованы в журнале «Дружба народов» № 9 за 1969 год в сильно заредактированном виде («Было пролито много моей чернильной крови», как признается впоследствии автор). Название прошло, а подзаголовок уже нет. (Автор пристрастился давать подзаголовки как уточнение жанра.) «Путешествие из России» – никак не годилось: то есть как это из России?! что вы имеете в виду?? у нас – СССР!!! «Ну, тогда из СССР в ССР». Вы, что, шутите? Тогда «Путешествие из России в маленькую страну» – то есть как в маленькую?.. Армения обидится. «Путешествие в небольшую страну» тоже не прошло. И слава богу! подзаголовок становился все хуже. Наконец я вспомнил обожаемого Стерна и обокрал его: «Сентиментальное путешествие». Этот подзаголовок редактор наконец принял. Вряд ли он знал, кто такой Стерн… мы подразумевали разные вещи: я – сентиментализм, он – сентиментальность. Тут срочно прилетел министр культуры Армении, чтобы урегулировать вопрос с главой, посвященной мэру Еревана: как бы и тот не обиделся. Глава была принята, и редактор устал – повесть была наконец отдана в цензуру.

И главной победой оказались не художественные достоинства, а то, что феномен геноцида армянского народа, существовавший в печати лишь по разряду «для служебного пользования», был предан всесоюзной гласности. Последним препятствием в советской цензуре было извлечение из инструкции немецкой цензуры 1917 года: «Лучше всего хранить молчание в армянском вопросе», – это предусмотрительное указание до сих пор в силе и на уровне мировой гласности.

Автор даже получил (первую в своей жизни) премию журнала за 1969 год. В последующих книжных изданиях (1972, 1976, 1986 и далее) удалось отчасти восстановить первоначальный текст. Книга полюбилась народам (включая и русский), автору наперебой сыпались заказы от других республик: написать не хуже.

Лучше было невозможно, а не хуже нельзя. Книга была написана не об Армении, а о России, заявил автор. О другой, чем Россия, стране.

Невозможность написать о какой-либо другой стране, кроме России, станет настолько очевидной в «Грузинском альбоме», что по сути явится не только его содержанием, но и формой.

Эти два путешествия являются промежуточными в процессе накопления глав «Грузинского альбома».

Писано посреди «Пушкинского дома», тогда же был начат и «Грузинский альбом» теми тремя главами, что были опубликованы в пресловутом «Метрополе» под названием «Прощальные деньки». Автор все еще был достаточно молод, чтоб всерьез хранить мину окончания всего пути.

Чем и дорого ему «Колесо», что выкатилось не напряжно, между прочим, само собой, как и положено колесу.

Так же легко оно выкатилось и в журнале «Аврора». Обрушилась критика: автора упрекали за формализм, легкомыслие и безыдейность. Так что во внутреннем отзыве для книжного издания рецензент писал: «Автору необходимо как следует поработать над “Колесом” с тем, чтобы его не сломать, а выпрямить» (это цитата, а не пародия).

Когда я в 1971-м попал в места моего «первого» путешествия, описанного в «Одной стране» (1960), то уже не мог не соотносить с ним последнее, с ранним – позднее: перекличка отражена в тексте «Нашего человека в Хиве», контраст в стиле очевиден. Отсюда и «…обоснованная ревность». Отчет по командировке у меня приняли, а текст – нет. Я уже был в таком «признанном» положении, что не мог опубликовать текст сразу в книге, минуя журнальную публикацию. Все журналы эту повесть отвергли, хотя в ней ничего такого не было. Но не было в ней и ничего другого, в том числе молодости и оптимизма. Возраст или история? Двенадцать лет, что отделяют путешественника от путешественника, по сути и есть пресловутые шестидесятые… Столько желания жить, сколько в «Одной стране», не встретится у автора уже ни в одном произведении. Образ игры взамен жизни и есть тема «Нашего человека…». В нем неплохо описан будущий лохотрон. Перелицовка названия из Грэма Грина – суть переход времени на шпионские позиции, из 60-х в 70-е. Автор предчувствует свои 70-е как шпион, а не подпольщик. Главное, чтобы закономерная мнительность не переросла в манию преследования… «Наш человек в Хиве» уже заморозок ума. Как первый дубль «Дачная местность» писался прямо перед «Пушкинским домом», так «Наш человек…» сразу после. Рамка. Я осознал себя в Империи, а не в советской власти.

Отказ журналов, оказалось, объяснялся проще, чем «несоцреалистичность» или антисоветскость текста. Повесть была задержана на границе у французской славистки, вместе с рукописями Владимира Марамзина, и за это попала в черный список, даже не за содержание. Что и разъяснил мне редактор журнала «Памир», куда я, отчаявшись, пытался пристроить напоследок «Нашего человека…»: черный список, рассылаемый цензурой, составляется по названиям. Следовательно, сообразил я, надо поменять название! – и украл сам у себя сокровенное название неоконченного романа «Азарт». Содержание соответствовало названию.

Озаглавленный «Азарт, или Изнанка путешествия», текст проскочил в журнале «Дружба народов», где как «Наш человек…» был уже однажды отклонен. Текст пострадал от редактуры, несшей в ту пору и функции цензуры, но сам факт публикации в журнале позволял мне включить его в книгу «Семь путешествий», готовившуюся в том же 1976 году, возможно, и в более чуткой редакции… Но! Ровно накануне подписания номера журнала в печать меня настигает звонок из редакции: к вам есть вопросы у цензора… зайдите. Ну, думаю, попался хитрец!

Ни разу в жизни не видел я живого цензора… они скрывались в таинственном слове ЛИТ, как в бункере, с ними могли контактировать лишь редакторы. Не без трепета шел я на это свидание, предвидя разоблачение… оказалась нестрашная молодая женщина с университетским значком в петлице более страшного костюма. И она не собиралась разоблачить, что я подсовываю запрещенную рукопись под новым названием… ее интересовало, откуда я взял эпиграфы. Три из них были мною придуманы, и я подумал, что жаль, конечно, но ими можно и пожертвовать. На остальные я мог указать вполне официальный источник. «Значит, только эти придуманы? Вы гарантируете?» – «А что, нельзя выдуманный эпиграф?» – спросил я просто так. «Почему же… можно, – сказала она. – Главное, чтобы вы не приписали свои слова подлинному лицу». Ах, вот оно что… но источники у меня были тоже вымышленные, и это ее удовлетворило. Так я ничего не потерпел от цензора, а был лишь поражен уровнем ее интеллигентности.