какое-то время на то, чтобы навести порядок во всех этих отношениях; это далось нелегко, и у всех на душе было невесело.

Кэнди была художницей, дружила с художниками, писателями, танцорами и музыкантами, а я с людьми этих профессий сотрудничаю всю жизнь. Это был не только мой, но и ее мир, питавший ее, заполнявший, казалось, ее пространство целиком, а ее время — каждую минуту. Ради денег она трудилась в студии Пола Бэкона, знаменитого дизайнера книжных обложек. Когда мы познакомились, она писала реалистичные картины маслом, но вскоре увлеклась самыми разными стилями живописи и художественного творчества. Она принадлежала к школе, совершенно непохожей на течения, которые я знал с юности, — на тяжеловесный, чисто мужской абстракционизм Марка ди Суверо и Ричарда Серры, которые создавали крупномасштабные мощные работы для публичных пространств.

Творчество Кэнди было намного ближе к манере, например, Роберта Раушенберга: к бессистемному объединению разнообразных материалов. Раушенберг всегда спрашивал себя: «Может ли вот эта штука вписаться в мою картину?» — и всегда отвечал, что может.

Как и Раушенберг, Кэнди, не колеблясь, впускала на свой холст или в пространство работы все, что только можно было там уместить, но следовала своему собственному методу, и ее работы непременно были почти документальными свидетельствами событий. Она находила где-нибудь самые разные предметы: кастрюлю, расплющенную колесами грузовика, или пузырьки от крэка, валявшиеся на улице, или дохлую крысу (Кэнди ее подобрала, сделала чучело и смонтировала на подставке), — находила и спрашивала себя: «Это искусство?» В ее случае ответ формулировался так: «Давайте просто поместим это в раму».

Вскоре после знакомства мы поселились вместе. У меня были дети — Джулиэт и Зак, плюс две кошки, а у нее — пара огромных золотисто-синих попугаев ара, которые были верны ей, как собаки, а на всех остальных кидались. Кэнди сразу же близко сдружилась с Джулиэт и Заком, и мы вчетвером проводили много времени вместе. Года два мы прожили немножко бестолково. У нее была квартира в полутора кварталах от моей, и она ходила к себе переодеться, а у меня — моя квартира, очень тесная, где мы как-то размещались вчетвером.

В 1984-м мы стали активно подыскивать себе жилище попросторнее и решили вопрос, выбрав красный кирпичный таунхауз в Ист-Вилледж. Вообще-то, мы с Кэнди искали лофт или квартиру в Сохо, но там все было слишком дорого. И тут мой друг Ричард Савицки, юрист, специализирующийся на проблемах шоу-бизнеса и недвижимости, позвонил мне и радостно объявил, что нашел дом, который будет нам по карману. Мне не верилось, что это возможно, и мы лишь через несколько недель собрались его посмотреть. Оказалось, он неподалеку от Второй авеню, не то чтобы в дебрях Ист-Вилледж: до метро можно запросто дойти пешком. Но в то время район был нехороший: на улице день и ночь толклись барыги и наркоманы. Владелец дома жил в Техасе и, смирившись с обстоятельствами, перестал надеяться, что отыщется покупатель.

Дом нас очаровал, а обстановка в районе не показалась нам с Кэнди непреодолимой проблемой — мы оба чувствовали себя практически коренными жителями Ист-Вилледж. Поскольку в то время в этот район никто не рвался, владелец установил задаток в размере каких-то десяти процентов, но у меня не было даже этой суммы. Я располагал десятью тысячами долларов от фирмы «Сони» (аванс за мой альбом Glass Works), еще десять тысяч взял взаймы у шестнадцатилетней Джулиэт и тринадцатилетнего Зака (эти деньги им подарили бабушка и дедушка — родители Джоанн). Оставшиеся десять тысяч одолжил у своей старой приятельницы Ребекки Литман на шестьдесят дней, а вернул только через сто двадцать.

Мы задумали, что займем два верхних этажа, а два нижних будем сдавать в качестве двухэтажной квартиры. Я зарегистрировал квартиру в агентстве недвижимости на Восточной 4-й улице, но за три месяца она никого не заинтересовала. Однако я, сам не знаю как, вовремя оплатил ипотеку за три месяца. Я раздумал сдавать квартиру, и мы расположились на всех этажах.

Дом подошел нам идеально. Внизу были кухня и гостиная, этажом выше — художественная мастерская Кэнди и моя музыкальная студия. На третьем этаже — спальня и ванная, а также библиотека с пустыми стеллажами вдоль всех четырех стен, оставлявшими место только для трех окон. На верхнем этаже хозяйничали Зак и Джулиэт, у них была своя ванная и даже небольшая кухня. По общей просьбе было решено, что свирепые попугаи Джек и Кэрол будут жить в мастерской Кэнди.

Дом сделался средоточием нашей жизни. Кэнди возвращалась с работы, и мы ужинали вместе с детьми. Готовили по очереди, в итоге составили список из шестнадцати или семнадцати меню и приклеили его к дверце холодильника. Каждый вечер справлялись со списком, выбирали: «Ну, давай приготовим седьмой номер». Я, будучи вегетарианцем, навострился готовить пиццы, тесто для которых замешивал сам — картофельная пицца сделалась коронным блюдом; научился готовить лазанью и все виды пасты. У меня также хорошо получались домашний картофель фри и блюдо, которое я нарек «Марсиане в Гималаях», — картофельное пюре с зеленым горошком. Кэнди, со своей стороны, любила кухню американского Юга: например, сладкий картофель, покрытый сверху растопленным зефиром. Я ее часто дразнил, потому что такие блюда подают в еврейских семьях. У меня в голове не укладывалось, что она соединяет сладкий картофель с зефиром: слишком уж сладко, наверняка вредно для здоровья.

Поужинав и сделав уроки, дети ложились спать, а Кэнди отправлялась в мастерскую. Каждый квадратный дюйм в комнате, где она писала картины, был продолжением ее личности: шкафы и комоды забиты ее произведениями и материалами, собранными в художественных целях. Наши мастерские разделялись двумя раздвижными дверями, и обе комнаты — музыкальная и художественная — были наполнены нашими личными артефактами. Кэнди покупала шесть банок пива и пару пачек сигарет и писала картины до часа или двух часов ночи: таков был ее обычный распорядок работы. Мы проводили вместе почти все время, но она засиживалась допоздна, а я ложился рано. Ей нравилось работать по ночам, а мне — спать: я жил по другому графику, мне приходилось вставать вместе с детьми. Собственными детьми Кэнди не стремилась обзавестись, но с моими дружила очень близко.

Ее индивидуальность в полной мере проявилась еще до нашего знакомства, и все же, когда теперь я рассматриваю ее работы, мне становится ясно: чуть ли не со дня нашей первой встречи ее творчество кардинально изменилось. У нее в одночасье появился новый круг друзей. Мои друзья сделались ее друзьями, а ее друзья — моими. Мне говорили, что