Пока не приехал брат, Николай продолжил экскурсию по выселкам. Побывали на небольшом беловском родовом кладбище, где в общих чертах пересказал историю селившихся здесь некогда староверов, истории семьи прадеда Ануфрия, деда Афанасия, отца Данилы Афанасьевич и своей матери Евдокии Степановны, дяди Степана Афанасьевича.

— Вот вам и ответ на ваши вопросы: могу ли я оторваться от всего того, что питает мое творчество. Здесь, в самом сердце присаянских глухоманей, сошлись и намертво переплелись родовые линии людей по-настоящему сильных, взаправду, до самоотречения любящих и женщин своих, и детей, и землю свою, и Родину. Отсюда, из глухоманей присаянских, сибирских — вообще из российской глубинки, — только и возможна созидательная работа по будущему обустройству Отечества.

— Да… Николай Данилович, — не находил слов молодой архитектор. — Это же просто какое-то чудо — седьмое чудо света ваше Присаянье, по-другому и не скажешь.

— Чудо не чудо, но ничто на всем свете с этим не сравнится, как точно сказал писатель Валентин Распутин, — широко и по-доброму улыбнулся художник.

Я в ваших краях по времени и всего ничего, а уже готов влюбиться во все, с чем пришлось встретиться, к чему прикоснуться.

— А по-другому и не бывает, — согласился Белов. — Эти места, проживающих здесь людей забыть невозможно. И приехавшие сюда с добрыми намерениями люди как бы автоматически попадают в круг людей, посвященных во всю эту благодать. Брат о том знает и кого попало сюда не повезет.

— Так что же, здесь все такие, как вы? — растерянно спрашивал молодой архитектор.

— Н-нет, — рассмеялся Белов. — Ты ж, наверное, знаком с историей заселения Сибири и знаешь, какой люд здесь селился (Николай неожиданно для себя стал говорить Виталию «ты»). — Люд разный. Но далеко не мелкий — и телом, и духом. И в период советских новостроек ехал также не мелкий, обескровливая тем самым человеческую породу центральной части России.

— Вы знаете, Николай Данилович, после поездки сюда мне понадобится время, чтобы привести в порядок свои мысли, чувства, ощущения, — неожиданно признался петербургский гость. — Но я во всем этом разберусь.

— Разберешься, конечно, — подбодрил молодого человека художник. — И влюбишься в эти места. Навсегда. Как и я в свой срок.

До приезда Владимира дочь взяла гостя под свое покровительство. Молодые люди о чем-то говорили, чему-то смеялись, навестили мерина Тумана в его загоне, еще раз обошли выселки.

Наташа уже не раз бывала здесь, все знала, ничему не удивлялась, но ей было приятно удивлять Виталия.

Не зная о приезде племянницы, Владимир думал определить Виталия на выселках, но теперь повез его к матери в Ануфриево.

— Пусть дыхнет воздуха простой жизни сибиряков, а где еще он сможет дыхнуть, как не у тебя — коренной сибирячки? — убеждал Татьяну Маркеловну. — Утром я его буду забирать, потом мы будем приезжать к тебе на обед и вечером — снова возвращать его под твое крыло.

— Пускай дыхнет, — кивала головой Татьяна. — Дых, он вить, Володенька, жись дает. Свои детки не хотят жить с матерью, дак пускай хоть чужие поживут, — не удержалась от своих обычных упреков.

— Ну-ну, не начинай старую песню. Одна в доме не бываешь: то я, то Люба, то Витька здесь.

— И на том спасибо, детушки, — поклонилась манерно. — Че ж мне, старой, обижаться-то? Провиантом снабжаити, деньжат подбрасываити. Живу, почитай, на вашем иждивении. Спа-асиба… Ой, люшеньки-и-и-и…

— Послушай, мама (мамой ее сын называл в исключительных случаях, о чем хорошо ведала Татьяна), Виталий Алексеевич — человек из большого города, что находится чуть ли не на краю света. Как мы к нему здесь отнесемся — с тем и поедет к себе в Петербург. Поэтому очень тебя прошу: будь с ним поласковей.

— Буду-буду, — торопливо отозвалась Татьяна. — Када ж привезешь-то Алексевича, мне ж нада сготовить чего?

— Ночевать и привезу. Часиков в девять вечера.

— И — добро, — неожиданно для себя заключила Татьяна, а осознав, что употребила любимое слово покойного мужа, заохала, засуетилась и поспешно скрылась в кути.

* * *

Татьяна уже не один год жила одна и истосковалась по постоянному в доме человеку, пусть даже и чужому. Виталия она перекрестила в более привычного Витю, к семи утра в прикрытом зеве русской печи уже томился завтрак, причем это было что-нибудь сытное и вкусное.

— Доброе утро, Татьяна Маркеловна, — с поклоном произносил, поднявшись с постели, парень, широко улыбался хозяйке, шел во двор.

За столом неизменно справлялся о ее здоровье, ел с завидным аппетитом, нахваливал Татьянину немудрящую готовку и к восьми часам был в сборе. Оставшееся до приезда Белова время проводил в разговорах с хозяйкой, расспрашивая в основном о житье-бытье и до войны, и в войну, и после нее. Интересовало его все: в каких домах жили, где содержали скотину, как были устроены загоны для скота, сараи, гумна, заимки. Постепенно Татьяна разговорилась и стала специально готовиться к таким расспросам, чтобы ничего не упустить из того, что может быть интересно гостю.

Наезжающий сын также подхваливал мать, отмечая ее хозяйскую расторопность и гостеприимство.

— А че ты думал, Володенька, мы в войну друг дружку спасали, последним делились, ниче не жалели, — расслабленно заключала она. — И с западу пригоняли много народу — женщин, детишек, стариков. Ох, и тощий же был тот народишко, страх было смотреть. Но ниче. Подкармливали, и женщины потом с нами ж и работали, правда, ежели я, предположим, на трахтуре, то они — на прицепе, подсобницами то исть. Таку ж, как у нас, работенку не могли сполнять — не хватало силенок да и сноровки.

Виталия возил по поселку, останавливал машину, что-то пояснял в подробностях: тот зарисовывал расположение улиц, домов, делал какие-то записи.

— Ветеранов войны у нас в Ануфриеве осталось всего пять человек, да и то больше прошедших японскую. Им мы дома подремонтируем, поправим заплоты, покрасим ворота. А вот новые надо строить так, чтобы они стали как бы основой будущего поселка, не нарушая сложившегося за десятилетия порядка.

В положенный срок свозил гостя на кедровый промысел, где коренной столичный житель пытался самолично бить колотом по стволам присаянских красавцев, неумело пряча голову под это своеобразное приспособление для сбивания шишки.

— Другого способа никто не придумал, — говорил между делом. — И еще сто лет пройдет, а колот все равно останется главным добытчиком для заготовителей.

Потом шишку обрабатывали на терище — сеяли, веяли, засыпали в мешки отборный орех.

— Гостинца повезешь в Питер, а тем более в поезде можно много чего увезти.

Здесь же собирали бруснику.

В тайге Белов преобразился: это был уже другой человек — подлинно лесной житель. Передвигался, не задевая веток, безошибочно ориентировался, а когда колот оказывался в его руках, то движения были до предела расчетливыми и точными.