Они находились в убогой тесной квартирке, неотличимой от миллионов убогих тесных квартирок в любом другом уголке мира. Грязный деревянный пол, полосатые обои в пятнах… По разбросанному повсюду хрусткому и шелестящему мусору Хартманн сделал вывод, что квартира заброшена. И все же в треснувшем шаре люстры на потолке горела лампочка, и он ощущал, что радиатор с гудением гоняет слишком жаркий воздух, как все радиаторы в Германии, пока не наступает июнь.

Он вполне мог находиться в Восточном секторе Берлина – нечего сказать, веселая перспектива. С другой стороны, ему уже приходилось бывать в немецких домах. Здесь пахло как-то не так.

В комнате находились еще трое явных джокеров: один был закутан с головы до ног в пыльную рясу с капюшоном, другого покрывал желтоватый хитин в крошечных красных пупырышках, и еще тот мохнатый, который находился тогда рядом с фургоном. Три молодых натурала на их фоне казались вызывающе нормальными.

Его сила ощущала рядом и других. Странно… Обычно он не мог уловить эмоций человека, если тот не излучал их очень мощно или не был его марионеткой.

Грег бросил взгляд через плечо. Ага, еще двое, на вид натуралы, хотя щуплый юнец в кожаной куртке, прислонившийся к грязной стене рядом с радиатором, произвел на него странное впечатление. Рядом с ним в аляповатом пластмассовом кресле сидел, засунув руки в карманы плаща, мужчина за тридцать. Хартманн подумал, что старший подсознательно пытается держаться подальше от молодого; когда их глаза встретились, он заметил промелькнувшее в них выражение печали.

Возможно, это напряжение обострило его восприятие, возможно, у него просто разыгралось воображение. Но от этого ухмыляющегося юнца исходило нечто такое, что щекотало границы его сознания.

Под чьей-то подошвой хрустнул мусор. Хартманн оглянулся на звук и увидел громадного натурала, одетого в пиджак и брюки странного коричнево зеленого цвета. Он был без галстука, толстая шея выглядывала из воротника рубахи, расстегнутого так, что виднелась поросль седеющих светлых волос на груди. Мощные ручищи лежали на бедрах, так что фалды задрались. Так мог выглядеть герой постановки «Пожнешь бурю»[94]. Длинные волосы были зачесаны назад, открывая высокий лоб.

Он улыбнулся. У него было некрасивое грубое лицо из тех, что нравятся женщинам и внушают доверие мужчинам.

– Несказанно рад познакомиться с вами, сенатор.

Оказывается, это он обладатель голоса, который убедил Гимли развязать ему глаза.

– Перевес на вашей стороне.

– Верно. Однако, полагаю, мое имя тоже должно быть вам знакомо. Вольфганг Пралер.

За спиной у Хартманна кто-то досадливо прищелкнул языком. Пралер нахмурился, потом рассмеялся.

– О, товарищ Молния, я раскрыл тайну? Разве мы не сошлись во мнении, что нам следует выйти из темноты, чтобы выполнить столь важную задачу?

Как и многие образованные берлинцы, он говорил по-английски с выраженным британским акцентом. При имени Молния Кукольник встревожился. Русское слово! В Советском Союзе была серия космических спутников с таким названием.

– Я хочу знать, что здесь происходит, – заявил Хартманн. И в тот же миг сердце у него ушло в пятки. Он не собирался разговаривать в таком тоне с хладнокровными убийцами, на милости которых целиком и полностью находился. Но Кукольник, который неожиданно впал в высокомерие, закусил удила. – Вы что, так сильно хотели познакомиться со мной, что не смогли дождаться банкета «Aide et Amitie»?

Пралер гулко расхохотался.

– Браво! Но неужели так трудно догадаться? Сенатор, вы не должны были доехать до этого банкета. Вас, как говорите вы, американцы, подставили.

– Клюнул на наживку и угодил в мышеловку, – сказала худощавая рыжеволосая женщина в джинсах и черном свитере с большим воротником. – Крысу ловят на сыр, а аристократа – на банкет.

– Крысы и аристократы, – повторил чей-то голос. – Жирная крыса. Жирный аристократ.

Голос был юношеский и ломающийся: тот самый парнишка в кожаной куртке. Грег ощутил, как по его мошонке, точно палец шлюхи, пробежал холодок. Сомнений быть не могло. Он улавливал исходящие от парня эмоции, как помехи из эфира. Здесь пахло чем-то весьма могущественным и чем-то грозным. В кои-то веки Кукольник не выказал желания углубляться дальше.

Он боялся этого парня. Больше, чем всех остальных, чем Пралера, чем этих случайных юнцов с пушками. Даже больше, чем Гимли.

– Вы пошли на такие хлопоты ради того, чтобы помочь Гимли свести со мной воображаемые старые счеты? – выдавил он из себя. – Как великодушно с вашей стороны.

– Мы делаем это ради революции, – заявил совсем молоденький натурал с ежиком светлых волос.

Судя по выражению его лица, фраза далась ему с трудом. Свитер и джинсы сидели на его атлетической фигуре как влитые. Он стоял у стены, поглаживая дуло советского автомата, который упирался в пол у его ноги.

– Вы тут ни при чем. – Женщина отбросила со лба прямую челку. – Вы – просто орудие. Что бы вы с вашим самомнением себе ни навоображали.

– Да кто вы такие, черт возьми?

– Мы носим священное имя – «Фракция Красной Армии», – ответила она.

Рядом с ней по-турецки сидел коренастый юнец и колдовал над радиоприемником, стоящим на колченогой тумбочке. На Хартманна он не смотрел.

– Его дал нам товарищ Вольф, – сообщил светловолосый парнишка. – Он раньше был с Баадером, Майнхоф[95]и всеми остальными. Они были вот какими близкими друзьями. – Он вскинул сжатый кулак.

Хартманн закусил губу. С тех пор как в начале семидесятых террористические войны захлестнули Европу, радикальные адвокаты не раз оказывались непосредственно вовлеченными в деятельность тех, кого они представляли в суде, особенно в Германии и Италии. По всей видимости, если парнишка сказал правду, Пралер все это время был лидером группировки Баадера – Майнхоф, а власти ни сном ни духом об этом не ведали.

Хартманн взглянул на Тома Миллера.

– Я сформулирую свой вопрос по-иному. Вы-то как оказались в этом замешаны, Гимли?

– Нам просто посчастливилось оказаться в нужном месте в нужное время, сенатор.

Карлик осклабился. Кукольника охватило желание размазать эту самодовольную морду, вырвать у карлика кишки и удавить его ими. Досада стала для него настоящей пыткой.

Капля пота сороконожкой поползла по лбу Грега. Его собственные эмоции до странности не совпадали с состоянием Кукольника: его второе «я» металось от ярости к страху, он же ощущал главным образом усталость и раздражение. И еще грусть. Бедный Ронни. Он был исполнен таких благих намерений. Он так старался.