— Адвокатское бюро. Извините, Татьяна Борисовна. Генрих Павлович на переговорах, он вам непременно позвонит… Алло! Адвокатское бюро…

Наконец в глубине коридора распахнулась дверь, и вместе с клубами дыма оттуда вышли несколько разгоряченных мужчин с ослабленными узлами галстуков и усталыми лицами, знакомыми Алене по телеэкрану, — не то политики, не то олигархи. Продолжая что-то обсуждать, они шли по коридору во главе с высоким худощавым мужчиной с пышной седой шевелюрой. Секретарша взглядом показала ему на Алену, и он придержал шаг:

— Вы ко мне?

Алена встала, демонстрируя себя во всей своей деловой красе:

— Да.

— Прошу вас. — Маркович широким жестом показал ей на открытую дверь своего кабинета.

Кабинет у Марковича оказался светлый, просторный, с широкими окнами на улицу, со стенными книжными стеллажами и огромным письменным столом, заваленным деловыми папками.

— Понимаете, Алена Петровна, — сказал он Алене, выслушав ее и откинувшись в кожаном кресле, — судиться с такими людьми, как Гжельский, — дорогое удовольствие. Конечно, если у вас есть деньги, мы возьмемся за это дело, мы работаем на коммерческой основе. Но даже в этом случае я не могу вам ничего гарантировать. Если есть пленка, на которой снято, как ваш друг берет ожерелье из сейфа, то что же я могу сказать судье? Уж лучше, я считаю, уговорить истца забрать заявление.

— Я согласна, — поспешно ответила Алена. — Пожалуйста, уговорите.

Маркович мягко улыбнулся:

— Хорошо, давайте вместе подумаем: какие у меня могут быть доводы? А? Как вы считаете?

— Ну, я не знаю…

— И я не знаю. Потому что купить-то Гжельского нельзя. Нет, ну, можно, наверно, но вы же понимаете, какую он назовет цену. Даже вашего фонда не хватит…

— Как же быть?

— Знаете, Алена Петровна, я, конечно, не могу вам советовать… Это не в наших правилах… Но… Бывают исключения, знаете… Я читал одну романтическую историю, когда невеста бросилась в ноги не то Емельяну Пугачеву, не то батьке Махно и отмолила жизнь своего жениха. А у вас с арестованным тоже, как я понимаю, романтические отношения…

— То есть мне идти к Гжельскому?

Маркович развел руками:

— Во всяком случае, мне нечего ему предложить.

— Но меня к нему и не пропустят!

— А вот об этом я договорюсь, — сказал Маркович. — Он наш клиент.

Длинный лимузин Гжельского в сопровождении двух джипов с мигалками свернул с моста на Софийскую набережную и остановился. Гжельский вышел из лимузина и с выражением вынужденного внимания на лице направился к Алене. Но по мере приближения к ней его лицо менялось, поскольку Алена выглядела совершенно неотразимо — из прежней смазливой провинциалки она за прошедшее время превратилась в стильную юную даму с европейским шармом и российской красотой.

— Вот это да! — сказал он. — Ты просто богиня!.. Ну, я тебя слушаю.

Алена усмехнулась:

— Да, уж подари мне минуту. Давай пройдемся…

Вдвоем они пошли вдоль набережной.

— При чем тут ожерелье? — пренебрежительно говорил Гжельский. — То есть ожерелье, конечно, жалко, но не в нем дело. В сейфе лежали пленки с бесценной информацией, а твой дружок их похитил. Я был у него в тюрьме, сам его допрашивал, сказал, чтобы он вернул пленки. А он дурака валяет.

— На этих пленках сняты и мы с тобой? — спросила Алена.

Гжельский поморщился:

— Стал бы я из-за этого огород городить! Слушай, давай так. Хотя я сказал прокуратуре, чтоб они держали его в полной изоляции, я тебе сделаю с ним свидание. И если он вернет мне пленки, я это дело закрою. Но если нет, то… я за его жизнь не ручаюсь.

И Гжельский прямо и жестко посмотрел Алене в глаза — так, что и потом, в «Матросской тишине», ожидая Красавчика в комнате для свиданий, Алена не могла забыть этот взгляд.

Но вот конвоир, гремя ключами, завел Красавчика в эту комнату, объявил:

— Свидание — двадцать минут. Друг к другу не подходить, разговаривать по-русски.

Алена поднялась со стула, глядя на Красавчика. Он явно сдал, осунулся, небрит.

— Здравствуй… — сказала она с болью и повернулась к конвоиру: — Можно я его поцелую?

— Нет. Сидите!

— А закурить тут можно?

— Курите…

Алена закурила, протянула пачку Красавчику.

— Отставить! — сказал конвоир.

— Тут ничего не спрятано, клянусь!

— Отставить.

Алена встала, подошла к конвоиру вплотную, протянула ему зажженную сигарету:

— Отдай ему сам. Пожалуйста.

Она стояла так близко от конвоира, что почти касалась его грудью. И, глядя на нее, он не смог ей отказать, взял сигарету и передал Красавчику.

— Спасибо… — Красавчик затянулся и от наслаждения даже закрыл глаза.

Алена повернулась к конвоиру:

— Мне обещали, что мы будем одни.

— Десять минут, — ответил тот, посмотрел на часы и вышел из камеры, но через «намордник» продолжал следить за их свиданием.

— Где пленки? — негромко спросила Алена у Красавчика.

Он улыбнулся:

— Какие пленки?

— Не выделывайся! Гжельский сказал: если ты не отдашь пленки, живым отсюда не выйдешь.

— О-о! Так вот от кого ты пришла!

— Дурак! Какой ты дурак! Я люблю тебя! Но ты не знаешь этого человека…

— Зато ты его хорошо знаешь.

— Отдай ему пленки, прошу тебя!

— У меня нет никаких пленок.

— Зачем они тебе? — взмолилась Алена. — Пойми: он тебя закажет — если не здесь, то в зоне!

— Зона не его территория.

— Ты сошел с ума! Теперь все их территория, все!

Конвоир открыл дверь:

— Свидание окончено. — И приказал Красавчику: — На выход!

Красавчик направился к двери, Алена, едва не плача, выкрикнула ему вслед:

— Ну пожалуйста! Отдай! Тебя убьют…

Но Красавчик ушел не ответив.

Выйдя из тюрьмы, Алена зашла в продмаг, купила бутылку «Гжелки» и дома, в крошечной однокомнатной квартире, которую она снимала на деньги фонда, сама, сидя на кухне, налила себе полный стакан. Ей хотелось выть и плакать, но слез уже не было в ее душе.

За окном была вечерняя Москва с ее блеклыми огнями и неясным городским шумом. Алена смотрела на этот город — теплый и жестокий, добрый и злой, сытый и голодный, красивый и страшный, — и вдруг… вдруг как-то сама собой всплыла у нее в памяти старая песня, которую давно, в детстве, она слышала от старух в Долгих Криках. И Алена тихо и горестно запела сама себе: