Б. Пуго покончил с собой, сначала выстрелив в жену (по их общему решению); она скончалась в больнице. Это

произошло на следующий день после поражения путча. А поражение стало очевидным 21 августа – после той решающей ночи, которую десятки тысяч москвичей провели у стен Белого дома, и спецназ, который должен был арестовать Ельцина, не решился прорубаться саперными лопатками сквозь наши тела.

Чего же так испугались супруги – в буквальном смысле до смерти? Возможно, того, что Ельцин поступит с ними так, как они поступили бы с ним, если бы победил ГКЧП…

Да, сотоварищи Пуго по путчу были арестованы. Однако Ельцин никого из них пальцем не тронул.

Предвидеть этого Пуго не мог. Он судил по собственному – советскому – опыту, когда жестокость власти была нормой.

Кто-то может мне возразить – а почему вы не допускаете, что тут дело в убеждениях? Он всю жизнь работал на советскую власть, и вот она обрушилась… Отвечаю вопросом: но зачем тогда убивать жену?! Возможное объяснение – в ожидании физических мучений для нее.

Мысли, что его жену никто не тронет, у партийного функционера с очень долгим, как мы видели, опытом, видимо, не было. Хоть в год «Большого террора» – 1937-й – он только родился на свет, но, тем не менее, хорошо знал, что после расстрела маршалов и командармов в мае 1936 года их жен в лучшем случае отправляли на долгие сроки в лагеря.

Повторю – судил по себе, по собственному партийному опыту – особенно по опыту работы в КГБ. Исходил из своих представлений о хорошо знакомых ему единомышленниках (партия считалась союзом единомышленников).

…Когда вечером 20 августа начальник спецподразделения заявил, что решил не участвовать в штурме, и попросил разрешения покинуть кабинет, то услышал от заместителя управления КГБ по Москве и Московской области Карабанова: «Не надо. Если что, мы тебя расстреляем» (из материалов, собранных В. Степанковым). Это – со «своими». Как же в таком случае с «чужими»?..

…В одной из статей публициста и писателя Дениса Драгунского приводится рассказ его знакомого, в августе 1991 года работавшего в аппарате российского правительства. В первые дни после поражения заговорщиков КГБ, размещавшийся в печально знаменитом здании на Лубянке, после того, как перед окнами этого здания в ночь на 23-е число снесли по решению Моссовета памятник Дзержинскому, находился в большом смятении, в полном неведении относительно своей судьбы. В эти дни к собеседнику Драгунского пришел молодой офицер КГБ.

Он пришел с единственной просьбой – сохранить жизнь его жене и годовалому сыну. В том, что сам он в ближайшее время будет расстрелян, он не сомневался, как человек военный, считал это закономерным и о пощаде не просил. Уверенный, что репрессии захлестнут всю его семью, он просил пощады только им…

Собеседник Драгунского говорил, что, слушая молодого офицера, он впервые за эти дни по-настоящему испугался, да так, что холодный пот потек у него по позвоночнику..

– Я понял, что они собирались сделать с нами в случае их победы…

19 августа на 18 часов было назначено экстренное заседание кабинета министров. Повестка указана не была. Было только строгое распоряжение премьера Валентина Павлова: «Стенограмму не вести!»

Из показаний заместителя министра информации и печати СССР А. Горковлюка:

«Начал он это совещание словами: “Ну что, мужики, будем стрелять или будем сажать?”

Начав этой фразой, Павлов постоянно держал присутствующих (надо думать, среди них был на заседании кабинета и министр внутренних дел. – М. Ч.) в психологическом напряжении. В течение вечера он несколько раз говорил об использовании ракет типа “Стингер”, воинских формирований, говорил: “Или мы их, или они нас!”» (В. Степанков, 2011).

…Отсюда понятным становится настроение участников ГКЧП после их поражения.

Но Пуго ошибся.

Бывший секретарь Свердловского обкома Ельцин, два года слушавший академика Сахарова, находясь с ним в одной депутатской группе, пережил в те годы глубокий духовный перелом. Он был уже совсем другим человеком, чем его бывшие единомышленники. Сталинские методы ему претили.

Ни одну жену членов ГКЧП Ельцин, конечно, не тронул.

Ошибка Пуго оказалась трагической.

.. Будем, однако, иметь в виду, что трагедии самоубийства – когда принимается тяжелейшее в человеческой жизни решение: собственной рукой прервать единожды данную ему жизнь, – не имеют однозначных объяснений. Ведь сам человек уже не может сказать нам о своих подлинных мотивах. И даже предсмертные записки не всегда отражают эти мотивы точно и полно.

21 августа, когда жена Б. Пуго ждала его ареста, она, позвонив ему на работу, сказала: «Я без тебя жить не буду ни минуты».

Из показаний Вадима Пуго, их сына:

«.. Они очень любили друг друга, и я знаю, что мать не смогла бы жить без отца…» (В. Степанков, 2011).

Через два дня, 24 августа, М. Горбачев заявил о сложении с себя полномочий Генерального секретаря и призвал к самороспуску ЦК КПСС.

В этот день повесился в рабочем кабинете маршал Советского Союза, советник Президента СССР по военным делам С. Ф. Ахромеев.

На столе его лежало несколько записок. В одной из них он объяснял свой поступок: «Я не могу жить, когда моя Родина погибает и разрушается все то, что я считал смыслом своей жизни». Ведь поражение путча ясно обозначило и конец советской власти.

Казалось бы, причина трагически ясна – идеологическая. Однако смерть Ахромеева была первой, оставившей неразрешенные загадки, начиная с избранного военным человеком – маршалом – способом самоубийства… Но здесь мы останавливаться на этих тяжелых подробностях не будем.

К деньгам партии обе эти смерти отношения не имели.

Гайдар верно пишет – «куда более загадочное самоубийство управляющего делами ЦК КПСС Кручины, отвечавшего за финансы партии».

.. Хорошо помню сообщения об этом событии. Через два дня после самоубийства Ахромеева, 26 августа, мы с ужасом узнаем, что рано утром на тротуаре одного из подъездов элитного – для работников ЦК – дома в Плотникове переулке обнаружено тело мужчины, упавшего из окна…

– …Все придут в восторг от твоей неподкупности? Ты в это веришь?.. Слухи разрушают репутацию быстрее, чем правда.

Дик Фрэнсис. Серый кардинал, 1997

Н. Е. Кручина, управляющий делами ЦК КПСС – то есть человек, прямым образом занимавшийся партийными деньгами, – в пять часов утра выбросился из окна своей квартиры – с пятого этажа. Рядом с ним лежали две записки, одна из них – семье. «Я не предатель и не заговорщик, – писал Николай Кручина, – но я боюсь…» В другой записке – «.. но я трус».

Официальные сообщения особенно настаивали на том, что в доме были жена и младший сын, и «они не могли не услышать даже сквозь сон шум борьбы и крики».