Мария и Дарнли повернулись к нему и обняли его как единственного свидетеля их тайной помолвки.

Мария вернулась в свои апартаменты, где ей предстояло избавиться от траурных одежд, чтобы больше никогда не надевать их. Мэри Битон и Мэри Сетон с торжественной серьезностью помогли ей раздеться. Они разложили траурное платье на кровати и почти с нежностью свернули его, перекладывая душистыми травами. Мария наклонилась и поцеловала платье, перед тем как его убрали в вышитую атласную сумку.

Мэри Сетон увидела слезы на глазах своей госпожи, отвела ее в сторону от веселой болтовни и обняла:

– Вы почтили Франциска слезами преданности и памяти. Но, моя госпожа, он умер в расцвете юности, оставив вас одинокой. Та юная королева навсегда останется его женой. Но теперь вы другая женщина и имеете полное право любить лорда Дарнли.

– Ты так думаешь? – прошептала Мария.

– Леди, я знаю это. – Она протянула руку и стерла слезинку со щеки Марии. – Теперь ваш новый лорд и муж будет радовать вас.

Мария сжала ее руки и отпустила их.

– Я одновременно так счастлива и печальна, как никогда. Разве такое возможно?

– Да. Я могу это понять. Но прошу вас, лорд Дарнли не должен видеть ваших слез. – Мэри промокнула ей глаза носовым платком. – Свадебное платье ждет вас!

Флеминг и Битон принесли ей алое платье, расшитое жемчугом и золотыми нитями. Оно было жестким от украшений. Мария позволила им одеть себя, а потом надела свои лучшие драгоценности: ожерелье из черного жемчуга, «Большого Гарри» и огромные жемчужные серьги из дальнего океана за Индией. Фрейлины причесали ее и надели ей на голову расшитый золотом шелковый чепец.

Потом были танцы и официальный обед, за которым последовала раздача милостыни во дворе замка. Мария и Дарнли повторяли движения друг друга в фигурах танца под музыку скрипок, тромбонов и блок-флейт. Дарнли не отрывал восхищенного взгляда от нее: он смотрел на нее как на богиню или прекрасное видение.

Наконец после официального обеда, трех отдельных танцев, раздачи милостыни и ужина Мария и Дарнли простились с собравшимися и направились в ее спальню.

Все слуги были отпущены по ее приказу. Когда дверь закрылась, они остались совершенно одни.

Во всех подсвечниках горели свечи, а на ее столе стоял большой канделябр французской работы с десятью высокими белыми свечами. Мария подошла к мужу и обняла его. Она собиралась что-то сказать, но не находила достойных слов для выражения чувства последней печали, освобождения от нее и обретения нового сокровища.

Одну за другой они погасили свечи и избавились от праздничных одежд, пока не оказались в огромной королевской постели, где предались страсти со всем пылом, к которому призывала их молодая плоть.

– Ты сделала меня королем, – наконец прошептал он. Это были первые слова, которые он произнес с тех пор, как они вошли в спальню.

– Да, королем, – шепнула она в ответ. – Королем всего.

– Эта кровать – мое королевство, а твое тело – моя земля, – сказал он. – Пусть Христофор Колумб и Франсиско Коронадо отправляются в Америку. Ты мой новообретенный материк, и я хочу исследовать его до конца.

На улицах Эдинбурга горожане устроили давку и беспорядки, но толпа расступилась, когда королевский герольд подошел к Меркат-кросс, поднялся на основание монумента и развернул пергамент. Два трубача сыграли фанфары, и он зачитал указ королевы о том, что ее любимый муж лорд Дарнли, герцог Олбанский, отныне должен именоваться Генрихом, королем Шотландии, и получать королевские почести согласно ее воле и желанию.

Народ безмолвствовал.

Неделю спустя на том же месте зачитали другой указ, после чего трижды прозвучал сигнал королевского рога, официально объявлявший лорда Джеймса Стюарта, графа Морея, изменником, который поднял мятеж против королевы и теперь находится вне закона.