Припомнив, что писали ему из дома, Рефик сказал, что вся семья пребывает в добром здравии.

— Узнав о смерти твоего отца, я был весьма огорчен. Однако не следует забывать, что кроме торговли в жизни есть и другие важные вещи. Я смотрю, ты тоже это понял, раз решил проехать по стране. Или это была деловая поездка? — спросил Зийя и поздоровался с проходящим мимо офицером.

— Нет, просто чтобы посмотреть, — ответил Рефик и до того смутился, что вместо Зийи разозлился на себя самого.

— Ну и как, посмотрел? Поехал, чтобы увидеть, как реформы приходят на восток, да? А сейчас увидишь армию. Наша армия — великая сила! Если бы не этот железный кулак, ни реформ, ни прогресса не было бы, не так ли? — И Зийя сжал в кулак руку, которой только что кому-то приветственно помахал.

— Мы, кстати, утром как раз об этом говорили, — сказал Мухтар-бей.

— Конечно! — обрадованно воскликнул Зийя. — Армия — всему голова. Армия стоит на страже реформ, закона и порядка. Армия умеет настоять на своем! Не так ли? Рано или поздно она своего добьется! — На последних словах лицо Зийи скривилось от переполняющих его чувств. Потом, пробормотав: — А, ну вот, пришел наконец! — Он поспешно пожал Рефику руку и растворился в толпе.

— Что это с тобой? — удивился Мухтар-бей, взглянув на Рефика. — Этот твой родственник, похоже, убежденный сторонник реформ. И, судя по медали, он сражался в войне за независимость. Такой не будет вести себя, как наш лодырь-сосед! Если бы ты только знал, как меня успокаивают встречи с такими военными! Теперь мне не страшно за будущее страны. Да, я только что услышал… Состояние больного в Стамбуле ухудшается. Ага, должно быть, и вправду пришел!

В центр зала словно упало пушечное ядро: толпа рассеялась, отшатнулась к стенам, а потом все устремились поближе к лестнице. Началась давка. На пол упала и разбилась чайная чашка. Рефику показалось, что он увидел в центре толпы затылок и щеки премьер-министра Джеляля Баяра. Потом мелькнула оправа его очков, но тут Рефику наступили на ногу.

— Я же говорил, надо было заранее места занимать! — сказал кто-то рядом. Это оказался пожилой депутат меджлиса. Поклонившись Мухтар-бею в знак приветствия, он продолжил ворчать на жену и дочь.

Тем временем у двери, ведущей в ложу для почетных гостей, встал работник стадиона и начал кричать:

— Господа, проходите, пожалуйста, через другую дверь, здесь мест больше нет! Я же сказал, сударь, через другую дверь!

Вместе со всеми они устремились к другой двери и стали пробираться вверх по лестнице. Мухтар-бей взял дочь за руку, другую руку Назлы дала Омеру. И вот наконец Рефик увидел чашу стадиона. Ложа для почетных гостей была заполнена до отказа: фраки, цилиндры, шляпы, мундиры, медали, яркие платья и шляпки дам, флаги… Людское море волновалось и шумело. Все пребывали в нетерпеливом ожидании.

Озираясь в поисках свободных мест, Мухтар-бей поздоровался еще с несколькими знакомыми, пару раз даже приподнял шляпу; потом наконец высмотрел места и начал пробираться к ним среди сидящих, то и дело оглядываясь, чтобы убедиться, что его спутники идут следом. При этом он что-то говорил Рефет-бею и продолжал приветствовать знакомых.

Тут на трибунах началось волнение, все повернули головы и стали смотреть в одну точку. Раздались аплодисменты. Все вскочили на ноги, стараясь получше разглядеть что-то поверх голов соседей. Аплодисменты превратились в овацию. Рефик тоже стал всматриваться и наконец разглядел виденный недавно затылок. Вытянув вверх руку, премьер-министр приветственно помахивал шляпой. Шляпа медленно поворачивалась в воздухе, и в той стороне, куда она поворачивалась, овация нарастала.

Вскоре все уселись, но тут же встали снова при звуках гимна. Пока пели гимн, Рефик снова думал, что испытать восторг и энтузиазм никак не удается. Потом напомнил себе, что еще в лицейские годы не мог петь гимн вместе со всеми. Размышляя о том, почему у него не получается стать частичкой толпы, вспомнил слова герра Рудольфа. «Я знаю, что такое свет разума, и поэтому я — чужак». Но гимн не получалось петь не поэтому. «Тогда почему же? Потому что слышу свой голос, и он кажется мне очень странным!» Герр Рудольф и стихи его любимого Гольдерлина не шли у Рефика из головы. Потом он стал думать о споре с Мухтар-беем. Что же ему ответить? Голоса тысяч людей, поющих гимн, отражались от противоположной трибуны и через две секунды возвращались назад, так что получалось что-то вроде двухголосья, о котором Рефику рассказывали когда-то на уроке музыки. Потом в голову полезла всякая ерунда. Гимн кончился, Рефик вместе со всеми сел и стал слушать речь Ататюрка, которую зачитывал Джеляль Баяр.

Когда речь подошла к концу, на стадионе снова началось волнение.

— Он победил семь государств, победит и саму смерть! — крикнул кто-то сзади.

Все обернулись и посмотрели. Тут кто-то поздоровался с Мухтар-беем и тот преувеличено сердечно ответил на приветствие.

Кричал, оказывается, Керим Наджи. Вместе с ним к ложе для почетных гостей направлялся и партийный инспектор Ихсан-бей. Оба поздоровались с Рефиком и Омером.

— Молодые инженеры, смотрю, тоже с вами? — обратился Керим Наджи к Мухтар-бею.

— Да-да, — пробормотал тот сначала, потом вдруг переспросил: — Как вы сказали, сударь? — Он и в самом деле не расслышал, потому что над стадионом с оглушительным ревом пролетали самолеты.

— Молодые инженеры тоже с вами, говорю! — сказал Керим-бей и покачал головой, показывая, что больше повторять не намерен. Потом, полуприкрыв глаза, посмотрел на Омера с Назлы и спросил: — Вы уже поженились?

«Впрочем, какое значение может иметь то, что вы скажете, в моем мире?» — как всегда, говорил его взгляд.

Когда Керим Наджи удалился, Рефет-бей, обрадовавшись представившейся возможности пошутить, сказал:

— Не человек, а целое государство: и землевладелец, и подрядчик, и депутат!

Но Мухтар-бей его не расслышал, потому что над стадионом вновь с устрашающим ревом пролетали самолеты. Трибуны аплодировали, некоторые зрители что-то кричали, задрав головы в небеса.

Мухтар-бей быстро поднялся по лестнице, заглянул в гостиную, потом в спальню дочери, надеясь увидеть Назлы, но ее нигде не было. Тогда он зашел в свою комнату, закрыл дверь и бросился на кровать, словно готовый расплакаться ребенок. «Вот всё и кончено! Теперь начнется новое! Что же будет? — бормотал он, глядя в белый потолок. — Смерть — это ужасно. А я — ничто. Рядом с ним я просто ничто. — Он готов был расплакаться, но пристыдил себя. — Как это все ужасно. Все тщета… Что же будет?»

То, чего все ждали и к чему готовились, случилось десять дней назад. Ататюрк умер. Сегодня его тело было доставлено на место временного упокоения — в Этнографический музей, и вся Анкара пришла туда, чтобы проститься с ним. Принимая участие в траурном заседании меджлиса, Мухтар-бей плакал вместе со всеми. Испугавшись, что снова расплачется, он решил было не участвовать в траурной церемонии в музее, но потом подумал, что не присутствовать там было бы неправильно. Церемония, как и прощание с Ататюрком в Стамбуле и траурное заседание меджлиса, сопровождалась потоками слез, и Мухтар-бей, не привыкший к таким трогательным сценам, рыдал вместе со всеми. «Почему я плакал? — думал он, лежа на мягкой двуспальной кровати. Повернулся на бок и сказал себе: — Плакал, потому что было страшно. Да, очень страшно!» Его снова охватило чувство, которое он испытал во время траурной церемонии: все в жизни казалось тщетным, бессмысленным и ненужным. Потом он попытался понять, откуда взялось это чувство. «Дело в том, что, когда думаешь о смерти такого человека, о смерти, заставившей рыдать стольких людей, своя собственная жизнь поневоле кажется мелкой и лишенной всякого значения. Он — гора, а я — муравей!» Тут в голове Мухтар-бея вдруг промелькнула ехидная мысль: «Однако я все-таки живу вижу что происходит на белом свете. В моей жизни еще будут события. Да, что же будет дальше?» Устыдившись своих мыслей и желая наказать себя за них, он снова попытался думать о смерти Ататюрка, но вскоре обнаружил, что, как всегда, думает о своей собственной смерти и жизни. Это его рассердило.