— У тебя хорошо подвешен язык, — сказал он, — а я готов тебя слушать. Я жажду узнать подробности… Так сколько лет, ты говоришь, он прожил убийцей?

— Двадцать три года…

Аякса, похоже, в моем ответе что-то насторожило. Он недоуменно качнул головой.

Весь день он пытался выспрашивать меня — я же, по мере сил, сопротивлялся. К вечеру, на мое счастье, опять появилась Олива. И я смог ускользнуть. Уже в первые секунды ее присутствия я обрел свободу. Аякс, без какого-либо перехода, обратился к ней всеми мыслями и чувствами. И принялся хватать ее руками, обслюнявливать, чуть ли не обнюхивать.

Так, наверное, отныне и будет: вечера, когда Олива приходит, принадлежат мне; если же ее нет, мы с Аяксом часами сидим под лампой, пока снаружи завывает ветер, с деревьев падают капли… и тьма окутывает всю землю. В такие часы Аякс будет ветром, а я — деревом, мало-помалу теряющим листья. Ночи же, когда я, освободившись от его любопытства, буду одиноко лежать в постели — более оголенный, чем когда-либо, оголившийся перед самим собой, — заполнятся страшными мысленными картинами. Потому что я с трудом забываю отвратительное; а удержать радостные воспоминания не умею.

* * *

Эли, который провел ту ночь погребения один, в конюшне, теперь время от времени поднимает на меня печальные глаза: как будто, после многих совершенных мною тяжких проступков, все мне простил. Отношения же между ним и Аяксом ухудшились. Чужая молодость тягостна для старого пса; ему внушают робость проявления чужого плотского желания: то, что Олива заглядывает к нам по вечерам и тогда внезапно распространяется пламенный запах готовых к спариванию существ; что Аякс сбрызгивает себя одеколоном, чтобы еще больше походить на хищника, больше кичиться своими мышцами и еще смелее запускать когти в мягкое гордое тело подруги — потому что природа щедрее всего там, где она граничит с искусственным раем{250}; и стрела, выпущенная в чужую плоть, проникает глубже, если путь ее был заранее точно просчитан. —

Три дня назад — в роковое утро — Эли не узнал избранника своего сердца, приемника Тутайна; он злобно ворчал на него… пока не раздался знакомый голос. Для Эли это был великий позор. Пес очень опечалился, заскулил. Он больше не отличает радость от страха. Его дух уже пребывает в той долине, где разные времена смешиваются, знакомые фигуры преображаются, а усталость заглушает желание найти всему этому объяснение. — —

Мое ощущение одиночества усиливается. Какой-то трудно распознаваемый обман опустошает меня. Я не корю себя, что совершаю предательство по отношению к кому-то или чему-то. Или — что убиваю собственные воспоминания. Но разговоры с Аяксом не приносят мне утешения, не спасают от отчаяния — вот, собственно, и всё. Я, странным образом, испытал разочарование. Скромная надежда — что мой рассказ растрогает Аякса, откроет для меня его сердце — не оправдалась. Я, со своими признаниями, по-прежнему одинок. Я даже не знаю, как Аякс их воспринимает… как оценивает. Он с жадностью вытягивает из меня все новые подробности. Но это не подлинное человеческое участие — а лишь любознательность… мутное любопытство. Не то чтобы я не доверял ему… мне просто кажется, что он воспринимает мои слова как нечто само собой разумеющееся… никогда им не изумляясь. По крайней мере, он не показывает своего изумления. Я вижу на его лице — в те редкие мгновения, когда оно перестает быть равнодушным, — только грубую удовлетворенность. Но тогда опять-таки: зачем он выпытывает у меня все новые сведения? — Он собирает потерянные тайны; я не вправе обманываться, убеждая себя, что это не так.

Он не утешает меня. Он больше не утешает меня. Я слышу грозовые тучи, которые сгустились на дальних горизонтах и уже грохочут громами, собираясь двинуться сюда. Наступила осень, и осенние настроения угнездились во мне. Это теперь не прибежище для моих мыслей: знать, что Аякса отделяют от меня лишь две стены. Я не знаю, спит ли он в данный момент; я даже не знаю, дома ли он. Он, когда находит нужным, вылезает через окно. Или затаскивает к себе Оливу, из темноты за тем же окном. Чудовищное вожделение и растрачивание себя… Даже обессилев в соитии, оставаться неудовлетворенным — боюсь, что именно таков его жребий. «Брюхатая баба лучше пустой». Когда он изрекал это, его рука была голой, как у рабочего со скотобойни, запускающего пятерню в брюхо только что забитого животного. — Я чувствую свое нарастающее несчастье. Аякс от меня отдалился. Я становлюсь для него неинтересным: лишенным каких бы то ни было тайн. Но я-то как раз теперь нуждаюсь в нем; теперь — в эти дни распаленной, скалящей зубы Пустоты… и раздоров в моей голове — мне становится ясно, что Тутайн окончательно исчез… и что моей памяти все труднее воссоздавать его облик. — Я хочу, чтобы Олива и Аякс поскорей поженились; хотя и не надеюсь, что это принесет мне какое-то облегчение. Только внешние безобразия будут устранены — все эти лазанья через окно… в комнату и из комнаты на двор.

Я должен наконец сказать себе, что превращаюсь в дурака из-за элементарного невроза — из-за меланхолии. Ведь не случилось ничего, что могло бы стать поводом для столь глубокой печали. За исключением одного происшествия. Но оно не поддается толкованию: это и не сон, и не действительность. Я все не решался рассказать о нем на этих страницах… потому что речь идет о чем-то ужасном. Как бы я хотел считать это самообманом… полным самообманом… Да только Аякс представил мне подтверждение… частичное… Но лучше обо всем по порядку.

Я спал. Я проснулся. Была глубокая ночь. Я услышал, как Эли поднялся с подстилки и прошел через комнату к миске с водой, чтобы напиться. Тем не менее я, казалось, по-прежнему слышал его дыхание возле самой кровати. Я поэтому протянул руку и сразу нащупал пса… вроде бы спящего. Но в то время как рука моя еще прикасалась к кудлатой спине пуделя, уши уловили характерный звук, какой бывает, когда собака лакает воду. И собака эта наверняка испытывала сильнейшую жажду, потому что пила она очень долго. Эли тихо заворчал. Я почувствовал, как он дрожит. В то же мгновение мною овладел безмерный страх. Ужас был так велик, что я не смел шелохнуться. Я лишь прислушивался; и все понятия собачьего языка, воспринятые на слух, обретали внутри меня зримый облик. Я попытался успокоиться, говоря себе, что в дом, наверное, забралась чужая собака. Но потом я услышал, как дверь моей спальни закрылась. Значит, прежде ее кто-то открыл. А кто мог открыть, если не Аякс? — Да, но почему он не спит? И что означает ночное вторжение приблудной собаки? И почему Аякс, если хотел напоить чужого пса, привел его ко мне в комнату, а не поставил ему миску с водой на кухне или еще где-нибудь? Разве перед тем, как мы отправились спать, Аякс не сказал со всей определенностью, что сегодня останется дома и Олива к нему не придет? Разве я сам не закрыл на засов входную дверь? — Мой дух боролся с разными возможностями. Я чувствовал: в доме распространилась та тишина, которая обусловлена сном всех его обитателей, людей и животных; и которую может внезапно прорезать только крик кого-то одного, мучимого кошмарами. — После долгого, медлящего бодрствования я поднялся и зажег свет. Эли лежал, свернувшись, возле кровати. Дверь комнаты была закрыта. Миска с водой — пуста. Бодрствующий разум ослабляет воздействие необычного, возвышенного и призрачного, превращая все это в некий естественный феномен. Мы не доверяем нашему чувственному восприятию, нашей памяти. Мы усваиваем урок: что наша уверенность — в чем бы то ни было — чаще всего оборачивается иллюзией. Я год за годом, каждый вечер, наполнял собачью миску водой; это вошло в мою механическую память; поэтому вполне могло получиться, что машина, какой я являюсь, однажды не совершила привычное действие, а мозг такой сбой не зарегистрировал. Мозг обратился, как к эрзацу, к другому воспоминанию: которое на день старше, но отнюдь не слабее. — Я обошел комнату и наконец, успокоившись, снова улегся в постель.