Я бы в конце концов забыл это происшествие, если бы Эли — наутро — не пробудил во мне память о нем. Дело в том, что, когда Аякс вошел в комнату, пес недоверчиво заворчал — так же тихо и испуганно, как ночью.

— Что, Эли, не узнаешь меня? — крикнул Аякс. Голос прозвучал не гневно и не насмешливо, скорее печально.

В это мгновение Эли жалобно заскулил, почувствовав стыд и страх.

— Между прочим, — сказал я, — сегодня ночью ко мне в комнату забрела чужая собака. Это ты привел ее в дом?

— Тебе приснилось, — сказал Аякс. — Я крепко спал. Никакой чужой собаки в доме не было.

— Странно, — упорствовал я. — Дверь кто-то открывал и закрывал, и вода из собачьей миски исчезла.

— Вода из миски? — удивленно переспросил он. — Из собачьей миски? Мне действительно кажется… такое могло быть… что я, во сне, лакал языком воду… — Он был совершенно ошеломлен.

— Значит, не мне, а тебе что-то привиделось во сне… и ты зашел ко мне в комнату как лунатик? — сердито проговорил я.

Теперь я увидел, как лицо его сделалось грязно-серым или зеленоватым. Ошибиться я не мог.

Его голос совершенно изменился — стал мрачным, — когда он заговорил снова:

— Это был сон. — Конечно, сон… как другие сны. — Но в нем присутствовало и нечто реальное. Вода… и язык, лакающий воду. — Это была не собака. Это был волк. Жаждущий волк{251}…

Я вскочил с кровати, схватил его за плечи.

— Аякс, — забормотал я, — Аякс… нехорошо воспринимать непостижимое так буквально… Негоже… преувеличивать подобные представления.

— Жуткий сон, — сказал он; и две слезинки выкатились у него из глаз. — И это… к сожалению… не впервые. Пообещай, что если… такое… повторится… если ты услышишь в доме возню этого волка… меня… то ты меня позовешь. Позовешь по имени! Выкрикнешь мое имя!

— Так ты разгуливал по дому в образе волка? — Мое дурацкое удивление еще не улеглось. — И что же ты намеревался предпринять?

— Не знаю. Я не помню. Неважно. В любом случае, случившееся относится к сфере нереального или лишь наполовину реального.

Он закурил сигарету. Наклонился к Эли и погладил его.

— Давай помиримся, — сказал псу. — Бедный ты, бедный, ты все равно слабее.

Дольше этот разговор не продлился; и протекал он именно так, не иначе. — — —

В полдень того же дня к нам заглянул Льен. Он соблюдает меру в удовольствиях. Он не жаден. Но знает, что у нас наверняка найдется бутылка вина. Что заварить крепкий чай тоже недолго. Льен всегда желанный гость. Он спрашивает, как у нас дела, как продвигается моя работа. Он наслаждается поверхностной веселостью Аякса, как когда-то наслаждался одухотворенной меланхолией Тутайна…

Аякс тут же выложил ему ложь, о которой мы договорились заранее: что торговец лошадьми из Ангулема будто бы поднялся на борт какого-то судна в гавани Бордо.

Льена новость обрадовала. Он признался, что хотел бы повидаться с Тутайном. (Как же часто он о нем думает! Эту фразу он повторяет, словно рефрен.)

Аякс принес крепкое бургундское, которое немного перестояло в тепле и потому обрело привкус крови.

— Две собаки, — сказал Льен, опустошив бокал (привкус крови в вине навел его именно на такие воспоминания), — прошлой ночью, поблизости от вас, задрали десятерых овец. Собаки бесследно исчезли. Они почти и не жрали трупы. Только загнали животных до смерти… и потом расчленили…

Я посмотрел на Аякса. Но он уже забыл свой сон. Он больше не помнил, что побывал в шкуре волка. И поскольку лицо его обрело выражение полнейшей невинности, мое подозрение бесследно рассеялось. — Одна конкретная ночь, как и любая ночь, имеет — даже на нашем острове — десять тысяч разных мест действия. Льен спал, а гроб Тутайна тем временем погрузился на морское дно. Аякс видел сон, а тем временем десять овец были растерзаны. Мир, который нас окружает, для нас почти полностью закрыт. Мы не знаем, стонет ли наш сосед от зубной боли, спит ли со своей женой или бодрствует в хлеву, ожидая, когда опоросится свинья.

Мы так же мало знаем содержание его молитвы, как и его грехи. У нас много соседей. Почему же мы так уверены, что именно наша жизнь должна быть удачной, если столь многие люди, как нам рассказывают, терпят крах? Почему мы верим, что находимся в безопасности, если неуязвимость не гарантирована никому? —

Ах, нашим последним прибежищем всегда оказывается какой-то человек, а мы знаем его так же мало, как самих себя.

* * *

Мне думается, я вижу все очень ясно. Вижу это препятствие — этот камень преткновения, который мне не одолеть{252} — — Я никогда не пойму Аякса… как понимают, когда любят. Как его понимает Олива. Как я понимал Тутайна и (хочется верить) Эллену. Понимал… каким-то порывом теплокровного телесного сочувствия. — Конечно, я восхищаюсь Аяксом; но речь идет лишь о пронзительном удивлении… а главное, от него я жду для себя какого-то выигрыша: радости… или хотя бы сладострастного желания, которое не осуществится. Такое восхищение опасно, ибо расшатывает основы моего «я». Ведь я ничего не знаю о внутренних побуждениях Аякса. Я настолько неопытен, что не могу ничего прочесть в его глазах, в складках лицевых мышц. Я уже много раз ловил себя на том, что предполагаю нечто абсурдное. Я хотел бы рассматривать Аякса, не испытывая желаний, — издалека. Но как раз это у меня не получается.

* * *

Отношение между двумя людьми подвержено постоянным изменениям. Даже малейшие новые данности меняют его. Слова вмешиваются в это отношение, как волшебники. Признания уничтожают гигантские миры предвзятых представлений. Внезапно проявившийся недостаток близкого человека — или старый недостаток, который скрывался им, но вдруг обнаружился, — порождает в нас приливы и отливы сострадания и отвращения. Сама любовь, с ее домогательствами и ревностью, создает нереальные царства опустошающей фантазии. А время собирает отходы, превращая их в дюны изнеможения.

Аякс больше не донимает меня вопросами. Либо он на время удовлетворил свое любопытство, либо плодородной пашней для его мыслей служит теперь прежде всего любовь к Оливе. А может, Аякса угнетает еще и то обстоятельство, что я узнал о его «волчьем» сне. Он на минуту показал свою слабость и даже попросил меня о помощи против ужасного преображения, которому время от времени подвергается. В самом ли деле он хотел бы видеть во мне спасителя? Не похоже. Визиты Оливы становятся все более частыми. Если же она не приходит, я должен считаться с возможностью, что Аякс ночью покинет дом, убежит, вылезет через окно. Его тело видится мне сплошь состоящим из пламени. (До сих пор в этом «Свидетельстве» мне удавалось избегать слишком сильных слов.) Олива расхаживает по дому с невозмутимостью самки животного: показывая всем своим видом, что ей нечего больше желать от любимого. — Я наблюдаю совершенное земное счастье. И не верю в его долговечность. Наверняка утренний небосклон этой любви был затянут тучами. Олива беременна, это уже заметно. Должен ли я предположить, что Аякс сошелся с ней прямо в первый день прибытия? Такое маловероятно. Сам же он об этом молчит. — Мне неведомы многие места действия человеческого театра. Даже комната Аякса — сцена, скрытая от меня стеной. Тогда что я должен думать о доме Ениуса Зассера, расположенном на побережье, в Крогедурене? — Что Аякс иногда проводит там ночи. Что Ениус Зассер тем временем либо ловит рыбу, либо не ловит рыбу. Что они спят — вдвоем или втроем — под одной крышей. Что, может, дело обстоит иначе и укрытием для любящих служит какой-то сарай. Или только один из этих троих спит, а двое ловят рыбу. Или Аякс убегает не к Оливе. А гонит его в ночь что-то совсем другое. Или что там, где я подозреваю вину, царит полный порядок… а где, как я предполагаю, разворачивается красивая страсть, на самом деле действует холодный расчет, который приведет к измене или к преступлению…