К его левой руке пристал листик.

«Как скажешь, Кид…»

Он встал. Мокрые волосы прилипли к лицу, сам тощий, белый и мокрый.

«Вот, говорю тебе: убей».

«Можно спросить почему?» Я отвел ему волосы ото лба. Хотел убедиться, что он настоящий: холодные пальцы на моей щиколотке, мокрые пряди под моими пальцами.

Он улыбнулся, хитрый, как труп:

«Можно».

Съеженные губы и соски, съеженная кожа вокруг когтей.

«В этом мире осталась жуткая прорва ненависти, Паук-человек. И чем ты сильней, тем больше чувствуешь память, что засела в этих горах, в этих реках, в морях и джунглях. А я силён! О, мы не люди, Паук! Жизнь, смерть, реальное, ирреальное – у нас они другие, чем у бедной расы, отказавшей нам этот мир в наследство. Детям говорят – даже мне говорили, – что, пока предки наших предков не пришли сюда, нас не заботила любовь, жизнь, материя, движение. Но мы здесь, и мы должны прожить прошлое, чтобы покончить с настоящим. Прожить, пропустить через себя все человечество. Тогда у нас будет свое будущее. Прошлое меня пугает. Поэтому я должен его убить – ты должен убить его за меня».

«Ты так связан их прошлым?»

Он кивнул:

«Развяжи меня, Паук».

«А если нет?»

Он пожал плечами:

«Если нет, убью тебя и всех остальных. – Он вздохнул. – На дне морском так тихо, Паук… так тихо. – Шепотом: – Убей его».

«Где он?»

«Он култыхает по улице, а мошки в лунном свете окружили его голову кольцом. Вот поскользнулся на струйке воды, что бежит из-под церковного колодца и вниз вдоль сточной канавы. Остановился, пыхтит, привалился к замшелой стене».

«Все, убит. – Я открыл глаза. – Я расшатал бетонную плиту наверху, она съехала…»

«Ну, бывай. – Кид с ухмылкой оттолкнулся от берега. – Спасибо. Может, и я тебе когда-нибудь пригожусь, Паук».

«Может быть».

Он канул в серебристую тину. Я вернулся в бар. Там жарили ужин.

Паук закончил. Помолчав, я спросил его:

– Ты, похоже, долго прожил в том городке?

– Дольше, чем готов признать. Если это можно назвать жизнью. – Он сел прямо и оглядел сидевших у костра: – Лоби, Одноглаз, ваш – первый дозор. Через три часа поднимете Ножа и Вонючку. Потом мы с Нетопырем.

Рядом зашевелился и встал Одноглаз. Встал и я, а остальные принялись устраиваться на ночлег. Скакун дремал. В небе стояла луна. По горбатым спинам ящеров перебегали призрачные огоньки. Я оседлал Скакуна, и мы с Одноглазом начали объезжать стадо. Я похлопывал себя кнутовищем по лодыжке.

– Как они тебе на вид?

Я не ждал ответа, но Одноглаз потер живот грязной рукой.

– Голодные? Ну да, песок же кругом.

Я смотрел, как он, худой, грязный и юный, раскачивается за чешуйчатым горбом.

– Откуда ты?

Он коротко улыбнулся:

Я удивленно глянул на него.

– Ты из Брэннинга-у-моря?

Он кивнул.

– Значит, домой возвращаешься?

Кивок.

Потом ехали молча, потом я все же заиграл усталыми пальцами. Одноглаз подпевал, и мы кружили под луной вокруг стада.

Оказалось, что его мать – знатная дама, в родстве со многими важными людьми. Его на год услали пасти драконов с Пауком. Теперь год кончается, он прошел испытание трудом и странствиями, можно домой. Стройный паренек с огромной копной волос, так легко управлявший стадом, – в нем много было такого, чего я не понимал.

– Я? – (В последнем свете луны его зеленый глаз задал мне вопрос.)

– У меня не будет времени на красоты Брэннинга, хоть ты его здорово описал. По пути посмотрю с удовольствием, но мне надо дальше идти, у меня дело есть.

Беззвучный вопрос.

– Я должен найти Кида, вернуть Фризу и остановить то, что убивает инаких. То есть, видимо, самого Кида остановить.

Он кивнул.

– Что ты киваешь? Ты же не знаешь, кто такая Фриза.

Он как-то чудно́ наклонил голову набок и посмотрел поверх стада.

Я кивнул и подумал про Кида.

– Ненавижу его. А нужно еще сильней научиться ненавидеть, чтобы найти его и убить.

Это прилетело как-то избоку. Я переспросил, но Одноглаз не повторил, и от этого я крепче задумался о его словах. На лице, перемазанном за день работы, его единственный глаз смотрел печально. На горизонте толстая луна заволоклась облаками. Пряди теней от его спутанных волос расползлись по всему лицу. Он моргнул. Отвернулся. Мы закончили последний объезд, пригнали назад двух отбившихся ящеров. Снова явилась луна и была как полированный круглый сустав, вдавленный в небо. Мы разбудили Ножа и Вонючку, они поднялись и пошли к своим драконам.

Единственный цвет во мраке был от углей. Одноглаз присел над ними, чтобы разглядеть огненный узор, змеящийся в золе, и на секунду его лицо осветилось. Потом он растянулся у кострища.

Я спал хорошо, но перед рассветом меня разбудило какое-то движение. Луна уже зашла, песок побледнел от звездного света. Угли умерли. Один дракон прошипел, двое простонали. Нож с Вонючкой возвращались из дозора, Паук и Нетопырь подымались.

Я незаметно отчалил в сон и проснулся опять, когда на темные восточные дюны кто-то первый раз плеснул голубым. К кострищу подходил дракон Нетопыря, за ним топал Пауков зверь. Я приподнялся на локтях.

– Спать не даю? – спросил Паук.

– В смысле?

– Я опять прокручивал в голове Кодая.

– А, это… – Я слышал, как мелодия веет над прохладным песком. – Нет.

Я встал. Паук и Нетопырь уже отъезжали.

– Погоди, я с тобой. Мне нужно тебя спросить. Я так и так скоро проснулся бы.

Паук ждать не стал, но я вскочил на своего ящера и догнал его. Он тихо рассмеялся, когда мы поравнялись:

– Вот погоди, через пару дней каждую минутку сна будешь ценить.

– У меня так все ноет, что особо не поспишь, – сказал я, хотя драконья тряска начала уже разрабатывать задубевшего меня; это ночной холодок так зажимает суставы.

– О чем хотел спросить?

– О Киде.

– И что именно?