– Да уж, паволок, хоть паруса шей! – в тон ему ответил седоусый сотник.

– А что, и сошьём, мы нынче победители, пошьём себе паруса шелковые! Как появимся в родной земле, так издали все будут зреть и дивиться! – воскликнул новгородский лодейщик, у которого после того, как он испил вина греческого, душа требовала чего-то широкого и небывалого.

– Точно, – поддакнул седоусый, – сразу уразумеют, что с победой возвращаемся, ай да Вертун, лепо придумал!

– Чтоб визанцы запомнили, говоришь, и свои подивились? – задумчиво переспросил князь, когда воеводы обратились к нему за дозволением сшить из паволок паруса, и очи его задорно блеснули. – Добро, сейчас казначеи посчитают, сколько на каждого гребца тех поволок приходится, и со своей частью делать можете, что хотите.

Воеводы радостно переглянулись.

Однако первыми более всех подивились греки. Они думали, что толмач чего-то напутал, – им, торговым людям, привыкшим считать каждую мелкую монету, просто была непонятна подобная расточительность. Паволоки на паруса? Дорогую ткань, которую можно выгодно продать там, в полуночных краях, и обогатиться, просто так пустить на паруса? Когда, наконец, хозяева парусных мастерских уразумели, что толмач ничего не перепутал и вовсе не пьян, то стали опасаться непонятных и безрассудных россов ещё более.

– Эге, подумаешь, паволочатые паруса, а мы крапивенные пошьём, узорчатые да лёгкие! – азартно воскликнул словенский воевода. – И новгородцы тоже понесли свою материю парусным мастерам. И в самом деле, паруса их были тонки да цветисты, что луг заливной в начале лета. Ко всему, эти странные завоеватели ещё и щедро заплатили мастерам из только что полученной дани! Последнее поразило практичных византийцев не менее чем сами паруса из дорогих материй.

Поглядеть на невиданное зрелище собралась тьма народу.

Наверное, никогда, ни до, ни после, так не провожали варваров горожане. Мало того, что град и флот оставались целы, да под конец уходящие грозные и непонятные грекам россы ещё и подарили невиданное зрелище: многие сотни судов под яркими цветными парусами превратили изумрудную воду Босфора, Золотого рога и Пропонтиды в огромный великолепный цветник.

Потрясение жителей было столь сильным и глубоким, что со временем события тех дней стали передаваться из поколения в поколение как некая легенда. Ещё много лет спустя можно было услышать в разговоре местного торгового люда: «это было через три года после того, как россы шили паруса из шёлка». А в рассказываемых детям сказках герои непременно надевали на мачты своих волшебных кораблей цветные паруса из самых дорогих паволок.

Однако недолго красовались те пёстрые да узорчатые паруса на лодьях словенских, когда суда вышли в Русское море. Как только с захода подули резкие и сильные стрибожьи ветра, стали разрываться тонкие ветрила один за другим. Пришлось обескураженным словенам под весёлые насмешки остальных воев снова ладить на мачты свои грубые да прочные, злыми северными ветрами испытанные конопляные и льняные паруса.

– Воевода, – обратился к хмурому словену Скоморох, пряча улыбку, – а кто тебе рёк, что сии полотна крапивенные?

– Так ведь видно же, какие они тонкие да мягкие, понятно, что крапивенные, – отвечал непривычно растерянный воевода Гудим.

– Так греки тебе не говорили о том, это ты сам решил? – мягко «дожал» собеседника Скоморох.

– Не говорили, так и что с того? – не понял воевода.

– А то, что крапивную ткань никто на востоке не станет делать, больно хлопотно, – пояснил опытный изведыватель. – У них тонкие ткани проще и быстрее выделывать из растущей там древесной шерсти – бавовны, хотя по прочности сие волокно ни в какое сравнение с шёлком, коноплёй, льном и той же крапивой не идёт, зато тонкое да мягкое, и красится добре.

– Да, похоже, обмишулился я, братья, – с глубокой досадой почесал голову воевода словен, – откуда ж знать-то было?

* * *

Снова качает зелёная волна родного Русского моря лодью князя Ольга, теперь несёт она её, как и другие лодьи киян, обратно к Непре. Снова мысли-раздумья под плеск волны о носовой брус сами собой охватывают разум и чувства.

Ощущение победы и вместе с тем ответственности, – всё это поднимало и заставляло двигаться в душе, сознании, и даже в теле новые образы, новые мысли и новые ощущения. Они вздымались из ниоткуда, сплетались, рождали новые, проясняли вдруг то, что было туманным и неведомым, и тут же открывали новые дали, возбуждали новые вопросы. Это состояние более всего любил с детства Ольг, и сейчас с невероятным удовольствием отдался сложному его плетению, и в сей раз как никогда понимал свою возлюбленную кружевницу, которая где-то вдали стучит своими коклюшками чудную мелодию, выплетая созвучные узоры мыслей и чувств.

«Вот волхвы наши, Велесдар и Могун. Здесь, в мире явском, они просто шли с дружиной, рассказывали, что и как устроено, помогали в трудную минуту. Но это только внешнее, что видит глаз и слышит ухо, а о том, какую борьбу вели они, взаимодействуя постоянно с мирами иными, то от глаз людских сокрыто. И потому проявление сего сокрытого люди чудом считают, как те же греки появление наше. Не только корабли их испугали, но и сила незримая, кою они святому Димитрию приписали. А что сила та незримая, но ощущаемая, шла перед дружиной и подчиняла себе и воды, и ветры, и людей, то каждый из воинов прочувствовал, – и наших, и греческих».

Уже скоро и Киев. Ольг предвкушал, как обрадуются победе кияне: купцы новым и твёрдым правилам в торговле с греками, волхвы тому, что коварная Визанщина, что хотела своей чужинской верой сломать устои Руси, сама оказалась поверженной. А более всего, конечно, жёны, дети и родичи тех воинов, которые возвращаются живыми и здравыми из опасного похода, да везут щедрые подарки заморские. Не все, конечно, ворочаются живыми, – в нутре лодий в греческих кувшинах плывёт домой скорбный прах погибших в чужой земле. Да не бывает победы без жертв, и то рады были кияне да их союзники-толковины, что всё обошлось малой кровью. То на одной, то на другой лодье возникали песни, будто загорались невидимые огни, согревающие души счастливых победителей, нет-нет да взрывалась тишина водной глади дружным хохотом, когда вспоминали что-то потешное. В каждой лодье всегда находился свой скоморох, которому запросто было любое слово или чьё-то неловкое движение обратить в весёлую шутку. Вот и Киевские берега с высокими холмами и строениями на них. Лодьи растеклись по широкой реке, будто кто-то с самых небес вытряхнул на Непру шелуху от огромных орехов, снабдив их листочками – парусами. Одна из лодий, с изображением утицы на носу и на парусе, стала нагонять княжескую, это была лодья северянского воеводы Негоды.

– Попридержи судно, – молвил Ольг своему старшему лодейщику. Суда сравнялись.

– Княже, – обратился, приложив десницу к широкой груди суровый Негода, – дозволь нам в Киев не заходить, мы подналяжем на вёсла, чтоб скорее в Чернигове быть, скоро одесую наша Десна в Непру вольётся, мы прямиком домой пойдём.