Клоп сразу как-то отпрянул:

– Тут я край – ничего не знай! Это дело в руках Арапышева. Говорит, рынды шапку твою великую Мономахову спереть задумали.

Передразнил:

– Говорит! Говорит! Он много чего скажет! В первом разе, я эту шапку зело редко напяливаю, когда послов встречать или на крестный ход идти. С чего бы это рындам такое странное дело задумывать, когда много чего на Москве покрасть есть другого, ежели так приспичило? Во втором же разе – кто говорит? Арапышев и говорит, а более никто! Он мне и про Кудеяра всё говорит, да всё без толку, – вспомнил раздражённо. – Долго ли разбойника ловить будете?

Клоп понурился:

– Государь, даже не знаю, что сказать… Никак не поймать его, проклятого, чтоб к тебе на аркане приволочь! Арапышев на меня это дело переклал, я вожусь, вожусь – всё впустую… Ни следов Кудеяровых, ни лежбищ, ни сидок не нашли, сколько не искали, вот те крест! Ловок, пронырлив, умён! В живых никого не оставляет, всем глотки режет, спросить не у кого. Думаю, он какой-то дремучий лесной дром[147] обжил, сидит, носа не кажет до времени, опосля пулей вылетает, грабит – и обратно в свою изложину! И со своими содельниками крут и резок непомерно: чуть что или ранен – тотчас нож в сердце, подковой по вые, гвоздь в затылок, заточкой в дыхало… За это ему и имя дадено – Кудя Ярый. Находили убитыми его людей, да что толку? С мёртвых какой спрос? Даже каков на вид – незнамо, ни одного из его шайки живым не брали, чтоб опросить.

Вздохнул – уже привык, что ничего о Кудеяре не слышно, кроме баек о том, что силён-де разбойник и найти-де окаянного никак невозможно.

– Каков на вид? На меня, верно, похож, каков ещё? – а сам подумал, что прав Биркин: надо, чтоб малёвщики со всех парсуны писали, тогда и будем знать, кто каков на вид.

Клоп, почтительно помолчав, сообщил, что из брянских лесов стало доходить от стукачей, что, возможно, Кудеяр там, в лесах, награбленное добро под огромными каменюгами прячет, отчего над камнями ночами вспыхивают огоньки и слышны стоны с плачем. Разрыли как-то под таким камнем – а оттуда нечто тёмное и шипящее взвилось в небо, а в яме ничего не нашли. Другие говорят, что Кудеяр своё грешное добро на старых кладбищах в могилы ховает. А иные сказывают, что убит Кудеяр давно, а под его именем разные шайки шуруют и шныряют.

На это живо откликнулся:

– Нет, жив он! Мне передали письмо от Васьки Грязно́го из крымского плена, выкупить его просит. Так Васька пишет, что все гады-изменщики, что от меня в Крым сбежали, куда-то запропастились: то ли перебил их Гирей, то ли перепродал османам. Но Кудеяр остался при дворе. Гирей ему уважение уделяет, братом называет и на трон московский посадить громогласно обещает!

Клоп пожал плечами:

– Может быть. Сам знаешь: османы – главные перекупщики краденого. Что татары наворуют – враз в Исламбул оптом на продажу тащат, хоть вещь, хоть человека. А ещё, государь, я слышал от одного грабилы, у нас за разбой сидящего, что будто бы Кудеяр в былые времена умудрился под видом опришника в твоём отряде служить и тут, в Александровке, столоваться.

– Что? Кудеяр? В моём отряде? – В страхе отпрянул от Клопа так стремительно, что оступился и упал бы в снег, если бы дьяк не подхватил. – Как? Когда? Кто сказал?

Клоп, встав на колени, неспешно отряхнул царёв длиннополый тулуп:

– Сказывал грабила, что у тебя в отряде наёмников был некий Габор-Георг, то ли мадьяр, то ли поляк, то ли богемец, то ли силезец. А когда опришня была разогнана, то сбежал этот Габор и начал по лесам разбойствовать…

Всполошённо замер на месте:

– Да, Габор. Сигизмундович, Жигмонтович. Был такой, помню! Худоват, высок, всегда при каске и кольчуге… Ещё один глаз у него под веком застревал, отчего вид был, будто свысока смотрит. И по-нашему хорошо говорил, я даже удивлён был, а он объяснил с усмешкой, дескать, в моём роду россы были. Вот оно что! Вот какие россы у него в роду! Так он же меня тысячу раз убить мог! Или вынюхивать приходил? И вернётся, будь уверен! Вернётся, все ходы и выходы знает уже назубок, убивец! А? У? – Пополз страх по спине, по ногам, упёрся в пятки, заставив мелко дрожать и креститься неостановимым крестом.

О, Кудеяр – это не трусливое боярское быдло, что друг за друга, как бараны в стаде, прячется и только блеять и злобствовать способно, – это опасный враг!

Старшего брата боялся больше сатаны. Сатана – где? Всюду и нигде! А Кудеяр – вот он, живой, с мечом, с ватагами, своё царство назад требует! И вовсе не ясно, как Бог решит. Ведь он, Кудеяр, – первый сын батюшки Василия от законом венчанной жены Сабуровой, а он, Иван, второй, да от брака, коий ни церковью, ни Собором, ни народом, ни причтом не признан. И признан ли сей брак на Небесах – неизвестно.

Выдавил:

– Клоп, а проверь в Сытном приказе, откуда этот Габор прибыл, какой кошт получал, из какой мошны питался, где записан был!

Клоп, словно не заметив замешательства царя, кивнул:

– Сделаю.

– Ну, всё, устал я, на отдых пора, холодно. Иди себе! Ты где спать будешь? В гостевых? Или к своей мамошке пойдёшь? – Ещё со времён опришни была у Клопа в Александровке знакомица – сисястая, задастая и голосистая Настасья.

– К ней, куда ещё? От добра добра не ищут. Прощай, государь!

И Клоп, поклонившись – низко, медленно, с достоинством, двинул к воротам, где как раз менялась стража, метался свет, были слышны голоса, видны люди с бердышами, тени на стенах, зловещий блеск оружия.

Свернул ко дворцу, думая, что Клоп остался таким, каким был в детстве – злым, грубым, жестоким, но преданным и верным. Да и сидит Клоп на начальном месте в Разбойной избе до тех пор, пока он, Иван, – царь на престоле. Не будь его – бояре давно бы Клопа согнали взашей и своего взгромоздили, хотя бы того же Арапышева, коий нынче с Клопом и Третьяком власть делить должен. Ох, и не любят простолюдины Арапышева! Ни Шиш, ни Клоп! Оба худородны, а Арапышев – родовит. Клопу княжий титул был подарен за верность, но старым родам хорошо известно, кто князь, а кто грязь.

Он не любил раздавать титлы, предпочитая награждать деньгами или подарками, но Клоп в ногах валялся за княжий титул. И Малюта перед смертью за Клопа слово замолвил: дай, мол, ему Христа ради это званье княжье, в память о наших игрищах. За себя Малюта не решался просить, застенчив был, а за Клопа решился. Ну, дал. А худород всё равно свиным рылом в калашном ряду останется, как его ни украшай, хоть кесарем назови.

Вдруг сзади зашуршало.

Во внезапном страхе нашёл силы вывернуть голову из башлыка – его догонял Клоп, руки в рукавах спрятав. Нож? Кастет? Подкова?

Отпрянул, не отрывая взгляда от его рук:

– Чего тебе? Чего?

– Государь, в разговорах запамятовал, прости! – Клоп что-то резко вынул из-за пазухи, развернул тряпицу, с поклоном протянул: – Вот, птаха серебряна!