Недоверчиво взял – тяжела весом. Поднёс к лицу рассмотреть, углами глаз всё ж таки наблюдая за клоповыми руками – ничего бы другого за птахой не вылезло. Да, серебряная птица на ветке из зелёного камня.

– Хороша вещь! Дивна! Что сие?

Клоп сложил безгубый рот в улыбку:

– А это у воеводы Вихри при обыске в Астрахани изъято. Ты же поручал найти? Вот и нашли – в дому, в красном углу стояла!

Вспомнил – а, это подарок Саид-хана, воеводой Вихрей при досмотре отнятый, за что было поручено всё имущество у этого Вихри забрать.

– Молодцы, орлы! А остальное где?

Клоп был рад обстоятельно объяснить:

– Остального много чего взято, на Москву вывезено, в кладовом подвале сидельцы опись пишут, чтоб в казну сдать. Сам Вихря под стражей. А это я привёз – ведь ты особо за птицу беспокоился.

Рассматривая подарок и думая, что про это дело совсем забыл (а раньше ничего не забывал), забормотал:

– Это ты приятное сделал! Ценю! Знатная вещица! А помнишь, как мы в детстве старьёвщика обокрали и дюжину мраморных птиц из его лавки слямзили?

У Клопа разгладились морщины узкого лба:

– Как не помнить! Весело было! – Этих каменных птиц они потом стали ради забавы со стены в толпу татар швырять – кому по затылку, кому в лоб, кому по шее, а татары на небо пялились – откуда аллахово наказание летит? – Да, всяко было… А птаха сия серебряная ещё песенку поёт, если ей ключ в задок вставить – там, под камнем, приторочен. Будь здрав, государь!

И Клоп заснежил прочь большими шагами.

Не выпуская из рук подарка в тряпице, думал, что не ошибается в Клопе, – мог же тот птицу утаить? Ан нет, озаботился приятное сделать, привёз.

Разное мельтешило в голове, но всё перебивала ноющая мысль о Кудеяре-Габоре, не давала покоя. Как? Неужели был тут? Ох, горе!

С одышкой взобрался по пустому крыльцу. Тихо, приказывая ступеням не скрипеть, дотянул до парадной палаты, где раньше принимались послы, текли пиры, стрельцы заряжались на охоту, опришня кипела, Габор стоял… В нынешний приезд решил палату закрыть, велев предварительно столы и лавки рогожными чехлами от моли и мышей остеречь.

Отпер палату своим ключом, толкнул дверь и, ощупью дойдя до подсвечного ставника, запалил свечу.

Палата велика. По стенам – лавки под рогожей. На полу ковры под парусиной, чтоб персидское шитьё не гадить. У стены – трон. Над ним – древние часы из Кремля, только день-ночь показывают, чего предкам вполне хватало. За троном – тёмные проёмы, ведут в малую домовую церковь с куполком – в эту угрюмую церковь тоже в последнее время не наведывался, предпочитая молиться у себя перед образами, а то и просто молча – в сердце.

Сел на трон из слонового бивня. Погладил резные ручки. Скинул башлык.

Тут сидеть всегда было жарко и неудобно. Ещё бы! Трон, подарок покойного хана Ядигара, невелик, не то что огромное седалище в Кремле. Щуплый Ядигар, видать, на себя сиденье мерил. Конечно, трон красив, весь под резьбой, но когда в него надо втиснуться в шитом золотом становом кафтане, да поверх него – опашень на меху, с жемчужной каймой, сверху шуба, горностаи на плечах, и золотой крест с цепью, и бармы, и шапка-венец, скипетр с державой, жезл, складень трёхстворчатый? А что делать? В немецком камзольчике щеголять? В одном платье ходить – удел смердов, а для царя бесстыдство и бесчестье, без пяти одежд – никуда! Вон дед Иван в пуде одёжи выходил, индо качался, под руки со всех сторон вели, чтоб не завалился набок!

Здесь, в парадном чертоге, собирался опришный Орден, чтоб вместе идти в трапезную на еду, в церковь на молитву, в налёты на врагов государских. Во главе ордена – он сам, царь-игумен. Келарем – Афанасий Вяземский. Малюта – пономарь. И пять сотен самых смелых, дерзких и преданных братьев-опришников. С утра все должны быть на службе и петь часа по два. На трапезе царь-игумен раздавал пищу, сам не ел, пока последний из братьев не долижет свою миску. Потом все шли обратно в парадную палату, где царь-игумен, потрясая мечом, призывал и приказывал:

– Как Господь разделил хаос на свет и тьму, а землю – на сушу и воду, так и я разделю народ мой на праведников и греховодов! Праведников одарю и приласкаю, а грешников обращу в пыл огня пожирающего! Гореть им тут, на земле, в аду! Пусть все лицезреют, каково грешить против государя, державы и Бога! Братья! Точите палаши! Вострите крестоносные пики казнить христопродавцев и врагов! Да поможет нам Всевышний! Эйя! Гой-да!

И братья вздымали ножи, кистени, бердыши, повторяя хором:

– Да будут грешники гореть в земном аду! В аду! В аду! Гой-да! Гой-да!

И этот Габор-Георг Жигмонтович тоже тут стоял, среди других наймитов! Гордый поворот головы, орлиный нос, важная поступь. И всегда в шлеме – наверно, чтоб лица не разглядеть. А имя Кудеяр вовсе не Кудя Ярый, как думает Клоп, а от Худияр, от персиянских слов «худи» и «яр», что значит «Друг Бога». Ни больше ни меньше – Божий Содружник, Побратанец! Вот оно каково!

Случился с этим Габором-Георгом даже разговорец, малый, но бранчливый. На одном сборище царь заметил, что у этого Габора-Георга из колчана стрела выпала. Сказал об этом, даже посохом указав, а Габор этот так нагло вкрутую посмотрел и говорит что-то занозистое: мол, что у кого выпало – тот пусть и поднимает, а мне чужого не надо, мне бы своё, злыми людьми отнятое, воротить!

Тогда эти слова показались странны, но чего от иноземца не услышишь – может, одно хотел сказать, а другое вывернулось? А ныне те змеиные слова ясны и понятны: «своё, отнятое злыми, воротить» – значит царство и трон возвратом взять, а «чужое» его брат-вор Иван украл. Жаль, тогда не знал, кто стоит тут!

А если бы знал – что бы сделал? А что христианин должен сделать, брата обретши? Обнял бы, поцеловал, предложил бы вместе править, как Борис и Глеб, – что есть на земле лучше братского плеча и мудрого старшего слова? Ведь Кудеяр-Георгий – смелец, хитрый воитель, опытный умелый ратник. И хитрый какой! И скрытный! Стоял тут – и не бросился на Ивашку-самозванца, не распорол ему брюхо своим кинжалом, а тихо всё выведал, разнюхал, ходы-выходы осмотрел, чтоб сподручнее было прийти окончательно грабить и убивать… «Багатур», – назвал Кудеяра в разговоре Ахмет-хан, что значит «молодец, богатырь». В самый бы раз такого старшего брата!

С детства был лишён старшего братского плеча. Куда там! На нём самом ледащий младший брат Юрий висел аки вериги – ни пользы, ни радости, одни слёзы. А сколько им пришлось терпеть в сиротах?! В палатах – рёв и ругань бояр, всякая дворовая погань шныряет, поклёпы на усопшую матушку возводят, брань на покойного батюшку сыплют! На пол харкают! Тычки, издёвки, язвы, смехи!.. То нарядят по-царски его, восьмилетнего Ивана, как куклу на трон водрузят, а сами, сивогара нахлеставшись, с хохотом по полу на коленях ползают, покатываются. Потом сгонят с трона в толчки, в наказной чулан посадят, голодом кормить будут, жаждой поить, холод на заедки… Было даже – миски на пол ставили, ложек не давая, – приходилось им с братом по-собачьи выхлёбывать пойло, чтоб не околеть от голода!