До недавнего времени дом Уилла выглядел совсем как крохотная комната Уоррена на Эшби-стрит — все аккуратно, у всех предметов есть свое место. Теперь повсюду были разбросаны вещи Энджи. Отпечаток ее жизни медленно врастал в существование Уилла. Так ли уж это было плохо? Что, если эти неудобства и нарушение привычного уклада представляют собой цену, которую необходимо заплатить за присутствие в твоей жизни другого человека? Уилл сказал Уоррену, что такие парни, как они, не умеют существовать в нормальных взаимоотношениях. Возможно, Уилл угодил именно в такие отношения, не сумев разглядеть их признаки?

Стук коготков объявил о прибытии в спальню Бетти. Казалось, собака ожидала, пока отсюда уйдет Энджи. Она запрыгнула на кровать и вопросительно посмотрела на Уилла. Уилл прикрылся простыней, думая о том, что как-то неприлично лежать раздетым перед собакой. У Бетти, похоже, были свои собственные проблемы. На ее мордочке он разглядел нечто напоминающее землю из цветочного горшка.

Уилл закрыл глаза, прислушиваясь к стонам и скрипам старого дома, к шуму компрессора, жужжащего в такт работе кондиционера. Бетти забралась к нему на грудь и сделала два-три оборота, прежде чем устроиться. Она дышала с легким присвистом. Может, ее аллергия вернулась? Уилл решил, что завтра сходит с собачкой к врачу, чтобы ей выписали какой-нибудь антигистаминный препарат.

Он услышал, как Энджи тихо выругалась в кухне. Раздался шум ножа, падающего на пол. Уилл был почти уверен, что нож измазан майонезом. Он представил, как Энджи ногой вытирает майонез, размазывая его по кафельной плитке. Бетти, скорее всего, разыщет эти пятна и слижет жирные остатки. Уилл не знал, бывает ли у собак пищевое отравление, но, поразмыслив, решил, что риск слишком велик.

Он осторожно снял Бетти с груди, надел брюки и отправился помогать Энджи.

Дом в Энсли-Парке опустел. Мебель распродали с аукциона. Стены и пол ободрали. Специальные бригады мойщиков убрали кровь и все следы преступления. Но в голове Абигайль Кампано все оставалось по-прежнему. Иногда, когда она стояла в кухне или поднималась по лестнице своего нового дома, она вспоминала лицо Адама Хамфри, его налившиеся кровью глаза, которые медленно покидала жизнь.

Несмотря на возражения адвокатов, а может, именно благодаря им, Эбби написала родителям юноши письмо. Она рассказала им, что говорила об их сыне Эмма, каким он был хорошим, добрым и мягким. Она попросила у них прощения. Она признала свою вину. Она предложила им все, что у нее есть, и была готова сдержать свое обещание. Абигайль сама когда-то была адвокатом и прекрасно понимала, что делает. Две недели спустя в их почтовом ящике появилась открытка. На ней не было обратного адреса, но на почтовом штемпеле стояло название какого-то маленького городка в Орегоне. На открытке было два коротких предложения:

Спасибо за ваше письмо. Мы молимся о том, чтобы у нас всех хватило сил продолжать жить.

Эти строки поразили Эбби своей банальностью. Нечто подобное мог бы сказать Джей Гэтсби.[17]С другой стороны, они напоминали заключительные реплики какого-нибудь старого черно-белого фильма о войне: «Не сдавайся, старина! Борись за свободу!»

Прошло уже два месяца после трагедии, и жизнь продолжалась, но им повсюду чудилась угроза, как будто их в любую секунду могли лишить самого дорогого. А им было что терять! Новый дом на Друид-хиллс был бесподобен. Он был еще просторнее, чем в Энсли-Парке. Тут было восемь спален и девять ванных комнат, а кроме этого, кабинет, спортивный зал, сауна, винный погреб, кинозал, гостиная и прихожая. В гараже разместились две купальни и еще две спальни. Осматривая квартиру над гаражом, Абигайль с кривой усмешкой заметила, что, случись беде снова прийти в их семью, по крайней мере, им с Полом будет где разминуться.

Это наблюдение его не рассмешило.

Абигайль купила мебель, заказала постельное белье и потратила так много денег в интернет-магазинах, что компании, выпускающие кредитные карты, позвонили ей, чтобы удостовериться, что эти покупки совершает действительно она, а не какие-то мошенники от ее имени. Все остальные, похоже, постепенно возвращались к нормальной жизни. Или к тому, что Абигайль называла «новой нормальной жизнью». Беатрис вернулась в Италию, а Хойт — к своей любовнице. Его жена уютно устроилась в их пуэрториканском доме. Абигайль была уверена, что у ее отца появилась еще одна любовница. В последнее время он очень много говорил о Лондоне.

Даже пресса наконец перешла к другим темам. Журнал «Пипл» и телепродюсеры оставили их в покое первыми, как только убедились в том, что семья Кампано не имеет ни малейшего желания делиться с миром своей историей. Откуда ни возьмись появились неизбежные самозванцы приятели, желавшие рассказать об Эмме, и бывшие друзья Абигайль и Пола. С таблоидами дело обстояло хуже. Репортеры стояли сразу за воротами в конце подъездной дорожки и поднимали крик, как только из дома кто-нибудь выходил. При виде Абигайль они вопили: «Привет, убийца!» Или: «Эй, убийца, как вы себя чувствуете, зная, что убили человека?»

Абигайль с невозмутимым видом проходила мимо стервятников. Но стоило ей закрыть за собой дверь, как самообладание ей изменяло, и она долго и безутешно плакала. Они то клеймили ее как холодную и безжалостную, то начинали расхваливать, называя «дикой матерью-медведицей, защищавшей своего детеныша». Они спрашивали, что она думает об Эване Бернарде, человеке, обрушившем все эти несчастья на их семью.

Стоило Бернарду открыть рот, и журналисты были тут как тут, ведя прямые репортажи из тюрьмы, в которой его содержали. Как только шумиха начинала стихать, он делал новые заявления, давал неожиданные интервью и предъявлял эксклюзивные документы из своего бурного прошлого. И тут уж было где разгуляться всевозможным аналитикам и экспертам! Они тщательно исследовали все нюансы жизни Бернарда, стремясь понять, где он отклонился от прямой дорожки, и подсчитывая, какому количеству детей он помог за свою учительскую карьеру. Дождем сыпались заявления от женщин, преимущественно молодых. Они все настаивали на том, что, несмотря на записи, несмотря на все видеодоказательства, Бернард невиновен. Эван Бернард, которого они знали, был мягким и деликатным человеком. Абигайль жаждала остаться наедине с этим ублюдком, вцепиться пальцами в его мягкую и деликатную шею и насладиться зрелищем того, как его убогая жизнь потухает в этих черных глазках-бусинках.

Слышать все это было невыносимо, и Абигайль с Полом привыкли выключать новости, пропускать ток-шоу. Они не желали вносить свой вклад во всевозрастающую славу Бернарда. Тем не менее они делали это каждый раз, когда в комнату входила Эмма. Правда заключалась в том, что, глядя на нее, Абигайль чувствовала себя грязной, как будто тайком от дочери прочитала ее дневник. Пол даже отказался от подписки на утреннюю газету. Но похоже, на это не обратили внимания, и в конце дорожки скапливались огромные тюки все еще влажных газет. Какая-то представительница местного органа СОН[18]даже оставила в почтовом ящике записку следующего содержания: