«Земля здесь чрезвычайно плодородна, а маис и бобы составляют главную пищу индейцев, говядину дают им редко, пища к обеду и ужину выдается им из общественной кухни».

Настырного русского капитана всюду сопровождал Матюшкин. Заглядывали они и в жилища индейцев. «… Живут они уже не в шалашах, а в нарочно построенных для них каменных хлевах, ибо лучшего названия им не могу дать: длинный ряд строений в вышину не более одной сажени, а в ширину на полторы или на две, без полу и потолку, разделенный простенками на участки длиною так же не более двух сажен, из коих в каждом маленькая дверь и окно в соразмерности, — можно ли иначе назвать, как не сельским двором для домашнего скота и птицы? В каждом таком участке живет целое семейство; о чистоте и опрятности и говорить нечего: у хорошего хозяина хлевы чище бывают».

Быть может, Василий Михайлович преувеличивает? Отнюдь! До него, четыре года назад, в этих же миссиях, во время «кругосветки», побывали лейтенанты Михаил Лазарев и его однокашник Семен Унковский. Такую же картину быта индейцев оставил потомкам Унковский…

Испанцы жаловались Головнину на дикость и ненависть к ним индейцев. Да как же было относиться им к непрошеным пришельцам, нравы которых хорошо изучил Головнин. Испанцы «посылают солдат хватать индейцев, коих они употребляют в пресидиях для разных трудных и низких работ и держат всегда скованных. Солдаты хватают их арканами, свитыми из конских волос. Подскакав во всю прыть к индейцу, солдат накидывает на него аркан, одним концом к седлу привязанный, и, свалив его на землю, тащит на некоторое расстояние, чтоб он выбился из сил; тогда солдат, связав индейца, оставляет его и скачет за другим; а наловив сколько ему нужно, гонит их в пресидию с завязанными руками».

Небезынтересно, что первые русские кругосветные мореплаватели, Крузенштерн и другие, ни разу не усомнились в высказываниях именитых западных путешественников о коренных жителях тихоокеанской акватории Калифорнии.

Василий Головнин первым из россиян восстановил истину невзирая на авторитеты. По пути к миссионерам он заезжал к индейцам в вигвамы, хвалил добротную посуду для приготовления пищи, восхищался красивыми головными уборами, которые «сделаны со вкусом». «Я был в Калифорнии спустя 32 года после Лаперуза и 25 лет после Ванкувера, — делился он своими впечатлениями об индейцах. — Народ сей, по мнению Лаперуза и Ванкувера, крайне слабоумен. Сии путешественники говорят, что все их изделия и собственные произведения показывают, что нет у них ни малейшей способности к изобретениям». В смышлености и умельстве индейцев Головнин убедился лично. «Итак, — делает он вывод, — кажется, я не без причины осмелился быть другого мнения с знаменитыми путешественниками, о коих выше упомянуто, насчет природных способностей калифорнийских индейцев. Мнение мое подтверждают так же и сами индейцы, живущие в миссиях; многие из них скоро научаются разным мастерствам у миссионеров, например, в миссии Св. Карла каменная церковь построена индейцами, плотничная и столярная работа ими же произведена, даже есть там и резьба на дереве их работы, стены штукатурили и расписывали индейцы же. В той же миссии мы нашли музыкантов и певчих, кои пели и играли на слух, не имея никакого понятия о нотах, но не хуже многих скрипачей, забавляющих наших областных полубояр!»

Возвращаясь из миссии Святого Карла, моряки сделали привал, разговорились о виденном. Все они, за исключением Федора Литке, который отмалчивался, не скрывали своего негодования порядками, царившими в монастыре. Больше всех возмущался и горячился Федор Матюшкин. Не раз Литке упрекал Матюшкина в излишней гуманности по отношению к матросам, его участливости по отношению к жителям Камчатки, не сдержался он и на этот раз:

— Вы желаете быть моряком по-настоящему, Федор Федорович, а сколь у вас еще цивильного от лицея и чего вас так беспокоят другие порядки?

— По-вашему, общественные нравы не достойны внимания моряка?

— Флотский офицер, — жестко ответил Литке, — должен отменно знать морские науки, обязан не жалеть живота за отечество, а не быть страдальцем и философом. Мое дело править службу исправно, а остальное мне безразлично.

Молчавший до сих пор Головнин посмеивался, но тут вмешался.

— Господин Литке имеет неверное мнение. — Все притихли, слушая командира. — Быть может, иным флотским офицерам довольно обозреть берега туземные и повесить в каюте их виды. Таким офицерам сподручнее служить на кораблях карательных, а не в научных экспедициях. Подразумеваю, что об оных особах в свое время Великий Петр отзывался, что радение их равно их мелкому уму, но не державным интересам. Вы вполне исправный офицер, — Головнин перевел взгляд на Матюшкина, — но, думаю, со временем Федор Федорович с вами сравняется.

И без того сухощавое лицо Литке, пока говорил командир, вытянулось.

Сжав губы, он не преминул остаться при своем.

— Быть может, мои суждения не всем подходят, но разность взглядов еще не есть ошибка.

Головнин никогда не оставлял возражения без ответа.

— Заблуждаетесь, мичман, определенно заблуждаетесь, — отрезал командир, поднимаясь в седло.

Кавалькада направилась к видневшемуся вдали заливу Святого Франциска…

Русские моряки гостили у губернатора, посещали миссионеров, объезжали на иноходцах поросшие рощами и кустарником песчаные пляжи бухт обширного залива Святого Франциска. И никто из них не подозревал, что все это время за ними трепетно следила пара сверкающих черных глаз, подернутых грустью. То скрываясь на опушке перелесков, то прячась в кущах садов, сопровождала всадников настороженно-печальным взглядом Кончита Консепсион. Знала она, что это соотечественники ее нареченного Николая Резанова…

Тринадцать лет минуло с той поры, как солнечным июньским днем бриг «Юнона», подгоняемый попутным ветром, унес в океан возлюбленного Кончи. Растаяли в дымке белоснежные паруса, и она осталась наедине со своим вспыхнувшим и сияющим по сей день пламенным чувством любви.

Шли месяцы чередой, менялись времена года, уходило время. Почти каждый день всматривалась она с надеждой в синь океана и жадным взором искала появление на горизонте белокрылых парусов. Увы!

Шли недели и белела дюн песчаных полоса.

Шли недели и темнела даль, одетая в леса.

Она еще молода, ей только двадцать семь, она по-прежнему поражает красотой окружающих. Многие молодые люди не раз предлагали ей руку и сердце. И все они получили отказ. Она безраздельно любит одного, ее суженого, из далекой и неведомой России.

Более десятка парусников из России и Русской Америки посетили за минувшие годы Калифорнию, и каждый раз Кончита с трепетом ждала первой шлюпки с русских кораблей. Хотя бы маленькое письмецо от любимого.

Только не приходят вести, писем из чужой земли

Коменданту и невесте не привозят корабли.

Иногда она в печали слышала безгласный зов:

«Он придет», — цветы шептали.

«Никогда», — неслось с холмов.

Поползли темные слухи, что Николая Резанова уже нет в живых. Кончита не верила и гнала от себя мрачные мысли…