Чтобы стронуть расследование с мели, я спросил, обращаясь сразу к историку и краеведу, чем объяснял мотивы убийства царевича Карамзин.

Пташников тут же поднялся с места и, почти не глядя, снял с полки истрепанную книгу; нашел нужную страницу:

Несколько секунд мы молчали. Оттого, что краевед прочитал отрывок бесстрастно, без выражения, он прозвучал для меня подобно протоколу следственного дела – категорично и неопровержимо.

Однако сам Пташников был другого мнения:

– Сын просит отца разрешить ему освободить Псков, а царь за это убивает его. Вам не кажется, что версия Карамзина в этой части шита белыми нитками? – обратился он к Окладину.

– Почему же? Его версия не противоречит свидетельствам Одерборна и Горсея.

Пташников постучал желтым, прокуренным пальцем по книге:

– Вспомните, как сам же Карамзин перед этим писал, что «в старшем сыне своем Иоанн-царь готовил России второго себя: вместе с ним занимался делами важными, присутствуя в Думе, объезжая государство». А убил, словно нерасторопного холопа. Как говорится, концы с концами не сходятся. В сообщении Карамзина единственное, что достоверно, это слова царя, обозвавшего сына мятежником. Тут и разгадка, почему он его убил.

Как бы проверяя реакцию Окладина, краевед бросил на него пытливый взгляд, но тот не проронил ни слова.

– Царь и царевич ведут себя, как герои мелодрамы: отец плачет, зовет лекарей, молит Бога о милосердии, а сына о прощении, – продолжил Пташников. – Тот лобызает отцу руки, изъявляет ему свою любовь и уверяет, что был верным сыном и подданным. Все это – трогательная сентиментальность, в которую Карамзин впадал иногда и в своей «Истории государства Российского».

– Карамзин объяснял развязанный Грозным террор исключительно злой волей царя. Сочувствуя боярам и оправдывая их, он видел в Грозном «героя добродетели в юности» и «кровопийцу в летах», то есть пытался представить личность царя как можно полнее, со всеми ее противоречиями.

– А вы согласны с такой оценкой? – выслушав Окладина, спросил я краеведа.

– Невозможно оправдать все жестокости опричины, но нельзя сбрасывать со счетов и боярскую оппозицию, которую, вероятно, поддержал царевич Иван, за что и поплатился, – хмуро заметил тот.

– Ну, если вам не внушает доверия Карамзин, обратитесь к Соловьеву, – посоветовал краеведу Окладин.

Явно без всякого желания Пташников снял с полки еще одну книгу и прочитал:

Краевед резко захлопнул книгу, но Окладин добавил к прочитанному:

– Далее Соловьев следом за Карамзиным повторяет рассказ о столкновении отца с сыном из-за Пскова и приводит сообщение Антонио Поссевино. Соловьев справедливо писал, что при оценке личности Грозного недопустимо «смешение исторического объяснения явлений с нравственным их оправданием», а борьбу царя с боярами определил как столкновение «родового» и «государственного» начал…

Я размышлял над услышанным, опять и опять пытаясь ответить на мучивший меня вопрос о мотивах убийства царевича Ивана. Как бы отнесся к сообщению об участии царевича в заговоре Карамзин? Ведь он объяснял репрессии Грозного только злой волей царя, а признать заговор – значит согласиться, что боярство активно сопротивлялось политике Грозного, вело против него тайную борьбу.

Я рассуждал дальше. Соловьев объяснял жестокость Грозного столкновением «родового» и «государственного» начал. Не пришлось ли царю в тот роковой день сделать выбор между интересами государства и жизнью собственного сына?

У меня начало создаваться впечатление, словно я пытаюсь подняться по гладкому столбу вверх: руки занемели, ноги ищут хоть какую-то неровность – и я опять беспомощно сползаю вниз.

На мой вопрос, известны ли обстоятельства смерти самого Грозного, Пташников ответил рассеянно, – видимо, ему, как и мне, по-прежнему не давало покоя убийство царевича.

– Иван Грозный скончался 19 марта 1584 года, в Кириллов день. Это единственное, что известно доподлинно. Все остальные сведения, вероятней всего, дополнены вымыслом.

После безуспешных попыток расследовать преступление в Александровой слободе краевед стал осторожнее относиться к свидетельствам, не подкрепленным документами. Возможно, в этом сказалось влияние Окладина.

Не сразу удалось мне заставить Пташникова изложить те сведения о смерти Грозного, которые известны ему.

– В тот день царь сходил в баню, приказал перечитать ему завещание и сел с Бельским играть в шахматы, которые, между прочим, были запрещены Стоглавом, как «игрище еллинского бесования». Во время игры Грозный случайно уронил на пол короля, и присутствующий при игре шут будто бы заметил пророчески: «Царь шлепнулся». Повторяю: эти сведения достаточно приправлены вымыслом, но кое-что, видимо, действительно имело место, – оговорился краевед.

Я с интересом слушал Пташникова, пытаясь в расцвеченной домыслами легенде увидеть зерно реального события.

– Предчувствие скорой смерти, вероятно, было у Грозного. В том году в небе появилась комета, увидев которую царь якобы изрек: «Вот знамение моей смерти!» Как набожный человек, он решил прибегнуть к ворожбе. Привезенные с Севера колдуньи через приставленного к ним Богдана Бельского не побоялись заявить Грозному, что расположение Светил неблагоприятно для царя и он умрет в Кириллов день. Однако утром 19 марта Грозный почувствовал себя лучше и велел Бельскому сообщить колдуньям, что за ложное предсказание они будут сожжены. Но и эта угроза не испугала колдуний. «Не гневайся, барин! – заявили они Бельскому. – День начался с восходом солнца, а кончится только с его закатом». И предсказание колдуний, если верить этой легенде, сбылось.

– Удивительно точная прозорливость, – недоверчиво произнес я. – Может, Грозный был все-таки отравлен, потому колдуньи и угадали день его смерти?

Мне ответил Окладин:

– Такое предположение возникло сразу после смерти царя, однако доказательств нет. Как, впрочем, и в пользу о существовании заговора с участием царевича Ивана. Одно несомненно: Грозный перешел все границы зла. Недаром современники видели в нем соперника Нерона и Калигулы, имя его наводило ужас, а лицо – кошмар.