Деревенские его боялись. Народ у нас темный да дикий – услышат «немец», сразу давай креститься…

А когда из Лондона господа понаехали – тут, помню, много было охов да ахов. Зигмунд-то Карлович новый какой-то цветок вывел, «орхидею». Англичане все по клумбе ползали, листья измеряли, цветы в книжечки перерисовывали. А потом, помню, дядя гостей созвал со всей округи и поведал, что, мол, новый цветок в честь Анны Петровны назвали…

Бедняжка Анна Петровна, как вспомню, душа щемит. Увезли меня тогда в Киев, а потом и в Петербург, но матушка всякий раз, когда из имения письма получала, плакала и свечки ставила за спасение души рабы Божьей Анны…»

Владислав Викторович осторожно сложил листок бумаги. Пожелтевший, в завитушках сизых от времени чернил.

– Что это? – тихо спросила Ганна Петровна.

Владислав Викторович вздохнул.

– В библиотеке нашей, в запасниках… Пылищи! Уговорил Оксану Васильевну, пустила она меня к тем трем с половиной книгам, что от панской библиотеки остались…

Ганна Петровна подняла глаза:

– Что-то осталось все-таки…

– Да. – Владислав Викторович вздохнул снова. – И там между страниц… остатки семейного архива. Пара листочков, и надо же, как повезло, – о вашей орхидее…

– Повезло, – эхом откликнулась Ганна Петровна.

Владислав Викторович сложил листок в папку вместе с другими. Завязал белые тесемки – аккуратно, на «бантик».

– Ганна Петровна… Вы-то откуда знаете, что затворницу Анной звали?

6

– Беда, Владислав Викторович, – угрюмо сказал директор.

Ганна Петровна вот уже три дня не выходила на работу. Болела.

– Мать у меня только что была… Ее мать, Ганны. Говорит, неладно дело… Сидит, говорит, Ганнуся в оранжерее сиднем… И не говорит ни с кем. Не ест, не пьет… В кровать не ложится… Спрашивала, что делать?

Владислав Викторович ждал несчастья. Хоть себе не признавался, но в душе – ждал. С того самого последнего чаепития.

– Что делать, Владислав Викторович? – Директор смотрел требовательно и как будто обвиняюще. Чуял директор, видевший паленого волка, что случилось между молодыми коллегами неладное – тогда еще. В сентябре.

– Последний урок. – Физик посмотрел на часы. – А там… Не звали меня, правда, но готов идти непрошеным.

В доме биологички пахло валерьяновыми каплями. Непривычный в этих стенах, панский запах. Мать Ганны встретила Владислава Викторовича настороженно: подозревала, вслед за директором, что лихая перемена с дочерью случилась не без участия молодого коллеги.

– Ганнуся! – крикнула с фальшивой веселостью. – Гости к тебе!

Физик содрогнулся, переступив порог оранжереи. Тут царил густой аромат – сладкий, томный, от него мутилось в голове. Владислав Викторович споткнулся о собравшийся в складки половик у двери…

Ганна Петровна сидела перед расцветшей орхидеей. Светло-фиолетовый цветок тянулся к ее лицу раздвоенным язычком. Ганна Петровна смотрела на коллегу с удивлением и страхом. Лицо ее казалось бледным, как лепестки орхидеи, страдальческим и незнакомым.

– Ганна Петровна, – пробормотал Владислав Викторович. – Ганна… Прошу прощения, что без приглашения… Но все так о вас тревожатся… Анна… Петровна…

И, не понимая до конца, что делает, опустился на одно колено, взял белую тонкую ладонь в свои, загорелые и крепкие, приложился губами к синей жилке на тыльной стороне ладони.

Девушка не пыталась остановить его. Не вырвала руку, не выказала ни малейшей неловкости. Наоборот: странный поступок физика вдруг пробудил в ней доверие. Во всяком случае, теперь она смотрела без страха – на смену ему пришла слабая надежда.

Запекшиеся губы шевельнулись:

– Кто… вы?

– Какой отпуск? – бушевал директор. – Начало учебного года – и отпуск?! Не ждал от Ганны такого… Кто мне сейчас биологичку найдет? Кто программу выполнять будет? А?

– Не может она работать, – в пятый раз говорил Владислав Викторович, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. – И на сессию не поедет – академотпуск возьмет…

Директор неожиданно угомонился. Сел за стол, переложил туда-сюда пару отпечатанных на машинке бумаг.

– Ты мне смотри, – сказал, поглядывая на завуча исподлобья. – Не дай бог окажется, что ты в этом деле… В больницу она ездила? В район?

Владислав Викторович, оскорбленный глупым подозрением, не смог сдержать горькой улыбки.

– Что ты лыбишься?! – снова вскипел директор.

– Если бы все было так просто, – искренне признался Владислав Викторович. – Если бы.

7

– Здесь была клумба, – сказала Анна Петровна.

Они стояли посреди поросшего крапивой пустыря. Неподалеку темнели развалины флигеля – хотели там гаражи ставить, но слишком сложно оказалось и дорого, старый фундамент засел в земле, как корень гнилого зуба. Пораскинули смету, копнули два-три раза экскаватором – и оставили до лучших времен.

– Там – каштановая аллея… А здесь дубы. В низинке – пруд. Вербы… Лебеди… Лилии…

На дне ямы и сейчас темнела вода. Владислав Викторович наклонился, пытаясь увидеть свое отражение. На секунду поверилось – там, в нечистом зеркале, могут на секунду проявиться и вербы, и лилии. Отражение того, чего больше нет…

– Анна Петровна. – Он крепче сжал ее руку. – Вам не холодно?

– Благодарю вас. – Тихая улыбка. – Вы… спасибо.

– Я должен признаться. – Он волновался. – Я… обманул вас тогда, когда принес листок якобы из библиотеки… Он из моего семейного архива. Бабка, скитаясь по поселениям, сундучок все-таки сберегла…

Она смотрела непонимающе.

– Пан, которого расстреляли на крыльце этого дома… приходился мне двоюродным дедом. По линии Матюшкевичей, ольшанских театралов… вы, наверное, слышали?..

Она вдруг поднялась на носки. Положила ладони ему на плечи:

– Владислав Викторович! Я знала… я догадалась с самого начала, как только вы вошли… Вы единственный человек, кто мне в этом мире не чужой!

Учитель физики влюбился.

Даже не так: учитель физики заболел.

И днем и ночью его преследовал запах орхидей. Он отвлекался на уроках и забывал, зачем вызвал к доске ученика. Он метался под тонким «солдатским» одеялом, и во всех снах его было одно и то же. Он желал учительницу биологии.

Он являлся к ней каждый день, приносил кулек печенья, сладкую плитку «Пальма», конфеты-батончики, упаковочку чая. Мать накрывала на стол – и втихомолку жаловалась гостю, что Ганнуся, прежде такая работящая, теперь не желает помыть даже чашки. С тех пор как платье себе пошила (извела, между прочим, три метра синего шелка, дорогая материя), так и сидит сложа руки, все смотрит на свою орхидею…