Черные небеса, да как легко, как радостно, лучезарно, солнечно, черт побери, стало этой лунной ночью! Она бросила прощальный и вполне удовлетворенный взгляд на разрушительные трещины, разбегающиеся по всему фасаду обреченного дворца, злорадно помедлила, дожидаясь, когда они доберутся до крыши… Добрались. С оглушительным грохотом повалились колонны фасада, строение осело, заполняя все пространство под призрачным куполом пылью и пеплом, со скрежетом развалилась на оплавленные куски кровля. Смотреть было больше не на что.

Радуешься?

Еще как! Сейчас и Горона обрадую.

А вот в этом я сомневаюсь…

Сомнение — дело сугубо личное. А Горона, кстати, предстоит еще разыскать, пока совсем не рассвело.

Какое это теперь имеет значение…

А ведь и правда. Рассвет теперь никого не напугает на этой земле, и любопытный малыш, которому захочется взглянуть на такое чудо природы, как восходящее светило, уже может не бояться чудовищной казни во имя исполнения беспощадных законов полуночного властелина.

Да-да, разумеется. Теперь его просто пожурят, и будут нянчить, и кормить всем подлесьем, и так до самой старости, когда и ему придет черед оставить этой земле новое потомство. И он произведет урода, и уродом будет его внук, и правнук…

Тебе обязательно портить мне настроение в благодарность за то, что я помогла этому народу?

А ведь ты как-то говорила, что твои соплеменники никогда не помогают чужеземцам. Или нет?

Да, такой закон у нас, к сожалению, существует. Но, похоже, здесь я чувствую себя совсем маленькой девочкой… которую такому паскудству еще не научили. Так что оставайся-ка ты здесь и похнычь еще над пепелищем. А у меня свидание.

Самонадеянно это было сказано — свидание. Насколько ей помнилось, она только вскользь кинула Горону: жди меня там, где мы встретились впервые. Жди… Это на своем Джаспере ей достаточно было бровью повести, и любой готов был кинуться хоть в ад и ожидать ее там до полного истлевания.

А кто она Горону? Приставучая пигалица. Так что нечего было и думать о том, что он ожидает ее у подножья каменного столба. Даже если он туда и заглянул, то, никого не найдя, скорее всего, направился в ближайшее подлесье, которое он как-то с несвойственной ему иронией обозвал Скопидомщиной. Значит, и ей дорога туда.

Предрассветная суета, царившая под сводом звенящей листвы и завершающая трудовую ночь, позволила ей почти беспрепятственно добраться до изрытой пещерками пирамидальной скалы, этого варварского общего дома. Вездесущих мальчишек, которые знали все и всегда, что-то не попадалось; взрослое же население было не то чтобы скрытно, но немногословно до неучтивости. На вопрос «Где Горон?» только пожимали плечами и убегали (или тихонечко ускользали — в меру старческого бессилия); все остальные варианты тоже были не лучше: «Горона не видели?» — «Видел»; или «Горон здесь был?» — «Был». И все. Рехнуться можно.

Наконец она поняла, что с ней обращаются просто как с назойливым ребенком, который путается под ногами у старших. Никто сегодня не голосил «Нилада, нилада!», но поглядывали как-то неприветливо. Чтобы добиться вразумительного ответа, пришлось бы слишком долго объясняться, да еще и врать при этом…

После того, что ты натворила, тебя останавливает пустячная ложь?

Спасибо за поддержку.

Она приблизилась к известняковому склону, изъеденному бесчисленными ходами, ведущими в глубину холма; здесь ей пришлось пробираться уже с трудом, стараясь не наступить на аборигенов, которые сидя прямо на земле что-то сосредоточенно плели, толкли, просеивали. Обращаться к ним было бесполезно, но и блуждать самостоятельно в подземном лабиринте ей отнюдь не улыбалось. Ну что же, придется слегка покривить душой.

Понурая полуседая женщина с трогательным светящимся веночком на голове попыталась прошмыгнуть мимо, прижимая в себе корзинку, в которой что-то попискивало. Мона Сэниа поймала ее за плечо, худое до остроты. Резко повернула к себе:

— Я нилада. Веди меня к вашему одинцу.

Женщина задрожала, из выпавшей корзинки выметнулось нечто пушистое и извилистое — рука принцессы невольно дернулась к кобуре. Вовремя сдержалась. Как бы не натворить и тут еще чего-нибудь…

Ты уже постаралась. Большего сделать невозможно.

Все ворчишь? Лучше подсказывай, как к мудрому карле подступиться.

Между тем невестийка, взиравшая на нее пугливо и недоверчиво, вдруг гибко и молодо наклонилась, так что острые листики ее венка царапнули принцессе коленки; на несколько мгновений женщина замерла, тихонечко втягивая воздух ноздрями — так дети посапывают во сне; потом выпрямилась, чуть слышно прошелестев: «Твои ноги пахнут пылью нездешних подлесий»…

Печальная, неутолимая зависть существа, всю жизнь проведшего на невидимой привязи, кольнула непрошеной жалостью. Ничего, ничего, скоро все переменится! Вы уже на пороге исполнения своих чаяний, одичавшие вы мои…

— Идем, скорее, — так же тихо шепнула она, и ее проводница бесшумной тенью канула в плотную духоту подземелья, тусклым нимбом фосфорического веночка означивая себя в темноте и с непостижимой легкостью ориентируясь на ступенях и поворотах извилистого коридора, выдолбленного в чреве горы. Здесь было, мягко говоря, душновато, к прели спертого воздуха постепенно примешивался тошнотворный запах перегретого сладкого молока, а вместе с ним — немолчный многоголосый писк, удивительно на что-то похожий. Память без спроса всколыхнула далекие детские воспоминания, когда она спасалась от братских обид в имении королевского лесничего; однажды Иссабаст повел ее в свой питомник голубых соболей.

Вольер, где вскармливались больше сотни еще слепых соболят, был наполнен таким же писком, только вот специальные сервы-кормильцы неустанно вылизывали сверкающие шкурки своими многочисленными языками, а мягкие, как Гуеновы крылья, опахала нагнетали сухой, позванивающий кристалликами инея, хвойный воздух…

Коридор внезапно расширился, и принцесса со своей проводницей очутились в жаркой пещере, наполовину занятой водоемом, на который лучше было бы не смотреть. Все остальное пространство занимала травяная подстилка, прямо-таки кишащая младенцами, точно кроличий садок. Иссохшие, похожие на макбетовских ведьм старухи вполглаза приглядывали за ними, в меру своих сил выгребая из-под малышни мокрое сено и швыряя его в большие корзины. Голыши жалобно попискивали, сучили ножонками, не привлекая внимания тех, кто годился им разве что в прабабушки.

У моны Сэниа корни волос покрылись потом от жалости и отвращения: и это — мир, по словам Горона живущий по законам всеобщей любви?..

А кто тебе сказал, девочка, что любовь всесильна? Каждый любит настолько, насколько у него хватает на это сил и времени.

От такой очевидной ереси можно было только досадливо отмахнуться. Бесплотный голос — что мог он знать о любви?

Но вот весь этот хлевной смрад и несмолкаемый писк человеческих личинок остался позади, и широкие сглаженные ступени повели вверх; из щелей потянуло предрассветной свежестью, и новый шум — о, черные небеса! — дал знать о встрече с еще одним скопищем пещерных обитателей. К счастью, эти были повзрослее.